Да, когда-то давно все так и было. И старший брат всегда находился рядом с младшим, чтобы помочь, заступиться, закрыть… Брик задумчиво почесал макушку.
— Как сюда-то попал?
Лежич коротко хохотнул.
— Да как… Если бы не попал, так повис бы. Уж больно хорошо я по югам погулял… Разве только что вашему ведомству глаза не намозолил, — он сделал паузу и как-то очень спокойно добавил: — А теперь вот не знаю, что лучше.
— Погоди переживать-то, — сказал Брик. — Сейчас столичные лекари составят средство, все в порядке будет.
— Ты сам-то в это веришь? — спросил Лежич.
Ночь стояла тихая-тихая. Звезды неслышно проплывали по темному бархату неба и порой то одна из них, то другая прочерчивала мрак яркой полосой и гасла. Где-то в поселке взбрехнула было спросонья собака и умолкла.
— Как там, на юге? — спросил Брик. Лежич мечтательно улыбнулся.
— Хорошо там… Море теплое… Горы до неба. Бывало, утром проснешься — и на пляж, а там тихо-тихо, и солнце встает. А вечером смотришь на море и видишь, как оно с небом сливается, далеко-далеко… Знаешь, там про море примерно так говорят, — и он произнес нараспев: — У всего есть начало, конец дан всему. Утром солнце встает, но уходит во тьму. Только море шумит и волнуется вечно, и Заступник не выдал границы ему…
Если бы Лежич не ударился в разбойный промысел и изучил бы грамоту, то из него получился бы неплохой поэт. А так он сочинял вирши в южном духе, но не записывал их, храня в памяти и частенько забывая напрочь.
— А помнишь, как мы ходили в ночное лошадей пасти? — проговорил Брик. — Сидели у костра, истории всякие рассказывали… Про домовых, про неупокоенные клады…
— А то как же, — улыбнулся Лежич. — Помнишь, ты тогда рассказал про разбойников, которые делили краденое на кладбище? Я два дня спать не мог, боялся, что мертвяк прямо в нашей хате из погреба выскочит. И тебя будил, чтоб вместе до ветру пойти.
Братья тихо засмеялись. Как-то вдруг вспомнилось очень светлое, далекое — то, что не имело никакого отношения к «здесь и сейчас» — к оцепленному зараженному клоку земли, страху, умирающим в муках людям. То ли неожиданно добрая теплая ночь наворожила, то ли и впрямь вернулось давно улетевшее лето и обняло добрыми сильными руками, золотая свежая осень швырнула пригоршню узорчатой листы, и зима взметнула снеговую пушистую шаль…
— А ты бы отпустил меня, брат, — предложил Лежич. — Уж больно тут помирать неохота. Ты не подумай чего, я чистый, заразу не понесу, — он сделал паузу и продолжал: — Я, между прочим, у мощей святого Симеона Лекарника обретался, с тех пор ни яды не берут, ни прочая пакость.
— Чего ж тогда убежать хочешь? — поинтересовался Брик. Лежич вздохнул, пошевелился.
— Тягостно мне и тошно тут. За весь свой промысел столько смертей не видел, как здесь за неделю, — он снова вздохнул. — Да и пожить еще хочется по-человечески, а не под палкой ходя. Тяжело это…
Звезды перемигивались, их яркое льдистое крошево начинало будто бы таять. Наступала самая темная и сонная часть осенней ночи. Брик присмотрелся: впереди один из костров оцепления горел не так ярко, как прочие — видимо, часового сморило, и он не подбросил дрова вовремя. Лежич терпеливо ждал, когда брат примет решение.
— Видишь, там костер почти погас? — Лежич кивнул, и Брик продолжал: — Иди туда. Караульный там наверняка заснул… И в поселки пока не суйся, поплутай. На всякий случай…
Брик не мог сказать точно, но, похоже, Лежич задорно ему подмигнул.
— Спасибо тебе, брат. Даст Заступник, свидимся еще.
И он растворился в ночи. А Брик сидел, глядя туда, куда отправился младший, и вслушиваясь в тишину, которую не нарушал ни единый звук. Уж не привиделся ли ему давно пропавший младший брат, не сон ли это был, тихий и грустный, который настолько близок сердцу, что кажется явью…
Так Брик и сидел у своего костра до самого утра, периодически подкладывая топливо и размышляя о том, что если твой младший брат упал в прорубь, то у тебя есть два пути: либо вытащить его, либо дать утонуть. Потом пришел сменщик и заступил на караул, а Брик отправился спать.
А Лежич шел себе налегке, насвистывая старинную моряцкую песенку и довольно озираясь по сторонам. Полное отсутствие денег и вещей видавшего всякие виды разбойника не печалило, а припрятанный в поясе южный метательный нож и вовсе вселял уверенность в том, что жизнь налаживается. Если бы Брик не отпустил брата по-хорошему, то этот нож, брошенный опытной рукой, пробил бы ему горло. Но все обошлось: старший всегда был немного романтичным и очень много — размазней. И, разумеется, Лежич не собирался прислушиваться к его совету и отсиживаться по кустам: поклонение мощам давало Лежичу надежду на то, что зараза его не коснулась.
Тут надобно заметить, что мощи святого Симеона Лекарника имели по всей Дее славу чудотворных, исцеляющих от болезней и препятствующих в первую очередь отравлениям и ядам. Дело было в том, что храм Симеона Лекарника стоял возле источника минеральной воды (якобы Симеон встретил Змеедушца и с горячей молитвой Заступнику ударил его своей тростью; Змеедушец вполне предсказуемо провалился в Гремучую Бездну, а на месте битвы забил вдруг источник), и ее целительные свойства, — а также традиционно употребляемый в храме во время причастий отвар сапаши, — были таковы, что повышали иммунитет и благотворно действовали на легкие и печень. Лежич обретался при храме три седмицы и выпил там едва ли не большую бочку целебной воды, так что никаких опасений за здоровье у него не было.
В столицу он, конечно, соваться бы не стал: вряд ли разбойник горит желанием раскланиваться с полицией и инквизицией на каждом углу, да и маловероятно, что и стражи порядка хотят его видеть. А вот какая-нибудь глухомань с мальвами по палисадникам и свиньей в луже на главной площади сейчас пришлась бы очень кстати: в таких тихих уголках обязательно обнаруживаются вдовушки, охочие до мужской ласки и крепкой руки в хозяйстве — можно было бы перезимовать, не думая о том, где доставать еду и крышу над головой, а по весне, когда сойдет снег и просохнут дороги, не худо будет и на юг отправиться, напомнить о себе зажравшимся купцам, которые отчего-то думают, что их товар да доход обладают какой-то неприкосновенностью.
Как же Лежич любил юг! Стройные высокие деревья, достающие верхушками крон едва ли не до самого неба, соленый морской воздух, что дарит легким изысканные ласки своим прикосновением, горячее солнце, прекрасное вино — не то кислое пойло, которое пьют по всему остальному Аальхарну — и, разумеется, женщины… Как бы хотелось ему сейчас не шагать по еще не просохшей после дождей дороге, а лежать где-нибудь на каменистом пляже Антолии в обнимку с пышногрудой и очень легко доступной смуглокожей красоткой, и, помимо всего прочего, читать ей стихи… Лежич так размечтался, что едва не попал под повозку, и из приятных раздумий его вывел окрик:
— Куда прешь, перо тебе в печинку!
Лежич отскочил на обочину и обернулся. На дороге обнаружилась крытая повозка с косматым кучером, который угрюмо смотрел на Лежича из-под кустистых бровей и сжимал в желтых, но крепких зубах трубку с неимоверно вонючим табаком. Разбойник всмотрелся: возничий одет был тепло, но очень бедно, с такого и взять нечего.
— Я бы вот поинтересовался, — сказал возничий, — отчего это ты тащишься да по сторонам не смотришь? Жить, что ли, не хочется? Так иди вон на стройку храма, там и пользу принесешь, и помрешь.
Лежич хотел было сказать, что он только что оттуда, но предпочел по этому поводу промолчать и спросил:
— А я бы вот поинтересовался, с чего это ты такой умный взялся? Небось, грамотный?
— Нет, — совершенно серьезно ответил возничий. — Это потому, что я ем орехи. Кто орехи ест, тот будет очень умный, так и в Писании сказано. Вон, — он мотнул головой в сторону, — десять мешков везу в столицу.
— В столицу мне ни к чему, — сказал Лежич. — А какая тут ближайшая деревня? А то я не местный.
— Что не местный, вижу, — заявил возничий, — больно рожа у тебя черная. Ну а ближайшая тут — Кучки, родная моя деревня. Если хочешь, то подвезу.
