Вадим оглянулся и перестал дышать. С земли на него уставились глаза.
36.
Круглый резиновый коврик, который так любили класть у входной двери, — почему-то именно этот образ пришёл в голову. Коврик, на который какой-то псих кучно налепил или нашил пуговицы в виде глаз.
Зря Вадим успокаивал себя пуговицами. Влажные глаза, судя по зрачкам, смотрели на него, и зрачки расширялись, медленно и с нарастающим… недоумением или ужасом?
Сохнувшие глаза самого Вадима засвербило — так захотелось моргнуть. И он не мог ничего с собой поделать. Поспешно хлопнул веками раза два…
Зрачки глазастого коврика до отказа наполнились тёмной безысходностью.
Вадим нутром понял: это предел, сейчас что-то будет.
Коврик моргнул всеми глазищами одновременно.
… Вадим мчался через дорогу, рядом летела тень Ниро.
Если бы они оглянулись… "Коврик" улепётывал в противоположную сторону, изображая реактивный ковёр-самолёт в метре от земли. Он напугался не меньше.
… Две длинные остановки заполнились бесконечной пешеходной дорожкой между пронизанными лунным светом, почти проволочными стенами высоких кустов. Бег затормозили ступени. Небольшая лестница спускалась к полуподвальному магазинчику, а следующая выводила на верхнюю дорожку, которая вливалась в перекрёсток перед мостом.
Вадим спустился и, помедлив, подошёл к витринному стеклу, прижался лбом. Сердце успокаивалось. Головокружительный страх вместе с горячечным жаром впитывался в не слишком прохладное стекло.
Рядом вздохнул Ниро. Вздох его почти не слышен. Давным-давно, в детстве, у Вадима было любимое местечко — театральное кафе при городском драматическом театре. Подавали там удивительное блюдо — шоколадное желе. Вадим помнил: мама несёт от буфета поднос, и среди прочих лакомств трясётся на блюдце это желе… Вздоха Ниро он не услышал — скорее, ощутил, как закачался воздух, да ещё чувствительно неоднородно. Будто размяли то самое желе, бросили в стакан с водой. "Фу ты, гадость какая", — уныло решил Вадим. Но от ощущений не убежишь.
А тут ещё луна заглянула в закуток — лицо красное и подозрительное, как у непроспавшегося пьяницы. Под этим взглядом всё уныние пропало. Сначала паника: луна уже в зените! Потом облегчение: да нет, показалось, она только кустами и домами пробирается. А под конец — маленькое потрясение: "Ничего себе! Это я?!" В боковой витрине он увидел отражение, изумился, не узнал, начал всматриваться, отчаянно ища знакомые черты. Оказывается, он так и не привык к коротко стриженным волосам, к лицу, по-чужому жёсткому… Всю жизнь Вадим носил маску слабости и незащищённости, зная, что внутренне твёрд. Но его внешность всегда вызывала в людях снисходительность. С первых минут знакомства все держались с ним покровительственно. Интеллигентный очкарик, образцовый герой многочисленных анекдотов про Шурика!.. Чтобы в корне измениться, понадобилась такая малость! Всего лишь постричь волосы и приобрести чёрные очки — эффектную пластмассовую дешёвку! И перед вами супермен боевиков и вестернов, способный на такой подвиг, как заставить подчиниться своевольную Викторию!
Худой парень в чёрных очках, отражённый витриной, криво усмехнулся. "Что-то я очень уж худой…" Он вспомнил рассказ Дениса о жутком обеде у Августа Тимофеевича, закончившемся рвотой; полдник, предложенный мамой. Ну, мама-то не знала, какие хлопотные часы предстоят сыну, иначе не предлагала бы ему и его гостям лишь чаепитие…
Он провёл ладонью по щеке и озадаченно открыл, что вовсе не худ, а всего-навсего оброс щетиной. Ну, всё — точно супермен. Весь джентльменский набор: небритый, бойцовская причёска, чёрные очки!.. Странно, что после такого открытия есть всё равно хочется…
Смеясь, Вадим поднялся по лестнице вслед за Ниро.
Аллея боярышника оборвалась через десяток шагов. Вместе с кустами закончилось чуть нервическое, лёгкое настроение, когда челюсти не болят от напряжённого стискивания.
Перекрёсток.
А дальше — мост. Совершенно открытое, совершенно незащищённое место. И — ни намёка на транспорт или на прохожих. Сковорода. Цыплёнок, поджариться не желаете?
Полузабытые, наглые и отчаянные слова бесшабашно плеснулись в душе: "Цыплёнок жареный! Цыплёнок пареный! Цыплёнок тоже хочет…" Пить? Или жить?
Пустынный перекрёсток. Пустынный мост. Чёткие линии под белым светом багряной луны.
Пространство — те самые линии и воздух — вдруг сдвинулось с места и грузно заворочалось, увеличиваясь в объёме. Оно росло, разбухая и плывя, оплавляя недавно отчётливые границы предметов и их очертаний.
"У вас агорафобия, милейший, — холодно сказал себе Вадим, — то бишь боязнь открытого пространства. От греческого "агора" — площадь, на которой греки собирались посовещаться. От "фобия" — состояние страха при психозе. Причём фобия не твоя, а навязанная тебе. Ты собираешься с нею мириться? Ты вооружён с ног до головы, считая в первую очередь очки, которые, если их снять, дают возможность использовать особо опасное оружие. Ты неуязвим и сам можешь надрать задницу кому угодно! Шептун решил, что в моём городе нашёл землю обетованную, и хозяйничает как хочет? "Топчи их рай, Аттила!"
Он вспомнил, как эти слова однажды помогли, и прошептал их вслух, выразительно шевеля губы в гримасе яростной решимости. В правой руке оказался один из наспинных мечей, левая как-то привычно и приятно машинально (приятно — это когда он понял, что машинально) потащила короткий меч из набёдренных ножен.
Сойти с пешеходной дорожки и встать на середине дороги, в начале перекрёстка, — это неслабое действие для человека, у которого ноги подгибаются. Особенно, если перекрёсток вздыбился, а мост пошёл волнами.
Вадим бегло отметил: "А ведь следующий мост вдвое длиннее этого!" Ещё он заметил, что Ниро старается держаться ближе к ногам. Чует вздыбленное состояние хозяина? Или… он тоже видит видимое хозяином? А если поверхность… её волнение — это не игра психики? Если движение пространства не агорафобия? Тогда что? Бежать по настоящему землетрясению? А если мост?.. А если обойти? Время! Что бы там ни говорил Всеслав, времени всегда будет не хватать.
— Топчи их рай, Аттила! — горячо выдохнул заклинание Вадим и — мечи параллельно асфальту, Ниро справа — побежал навстречу мягко волнуемой поверхности.
"Асфальт ровный! Асфальт ровный!" — твердил он, стараясь не смотреть под ноги.
Не удержался — глянул. Вовремя: дорога в метре от него вспучилась, асфальтовое покрытие лопнуло, обнажив чрево из мелкого белого камня, сухой земли; над резко раззявленной раной взметнулись беспорядочные серые дымки.
Вадим по инерции вскочил наверх, оттолкнулся от одного края изодранной дороги и, прыгая на противоположный, в последний момент увидел, что тот поспешно опускается, а за ним встаёт новый вал.
— А если сегодня мне, грубому гунну!.. — вырвалось, когда он почти падал в уходящий вниз овраг, грозящий превратиться в пропасть — потенциальную могилу. — Кривляться перед вами не захочется, и вот!
Потерявшие всякую опору, сыпались и сыпались мелкие камешки под ногой. Мелькнула мысль: вот та ситуация, когда не поможет его самое безотказное оружие — глаза… Ноги скользили и подламывались на взбесившейся почве, откуда-то сверху рычал и жалобно взлаивал Ниро.
Какое-то время Вадим ещё пытался взбежать по осыпи вверх, но его достаточно красноречиво (именно так он это оценил) швырнуло в самый низ, хлестнув вслед и очень болезненно, горстью камней. На неустойчивой поверхности ноги зацепило одну за другую, и он постыдно грохнулся на задницу, едва увернувшись от собственного меча.
Ошеломлённый, сидя на каменистом пятачке, он вскинулся на шелест сверху — и бросил оружие, закрыл голову руками. Где-то высоко края пропасти начали сдвигаться, полетели камни, мусор, земля.
— Рассуждали об агорафобии? — пробормотал он. — А клаустрофобии не желаете?
Всё стихло. Темнота растворяла, глуша и уничтожая чувства и ощущения.
