Он почуял, что не поздоровится бедной твари, вышвырнут за шкирку ко всем чертям, когда обнаружат ее тут у него, либо уже врезавшего дуба, либо взятого ментами… «как у Христа за пазухой… вышвырнут замерзать, голодать, подыхать без призора, поскольку на само это общество надвигается хрен знает что… либерализация шоковой приватизации, идиотские шараханья нового начальства, изменившего трупообразной идеологии с крутожопой валютой, мрак государственной неизвестности, оглоедство шакало-гиен свежей генерации… нет тут у нас с кошкой никаких надежд, нет…»

Он быстро выполз из-под лестницы, не чуя в подъезде, к большой своей удаче, предельно тоскливейшего из всех земных запашков – запашка застойного зловония замерзшей мочи.

Стоя на коленях, насильно начал растирать ладони, чтобы даже не согреть их, а хотя б несправедливей поделить чудовищную ихнюю, мать-перемать, боль и садноту с другими частями тела. Потом, с трудом удерживая в руках бутылку, вылакал капли остатка виски и чуть не разрыдался, на этот раз от жалкости последнего, быть может, расставания со спиртным – от такой жизнезавершительной, печальной жалкости.

28

Но он уже знал, что следует делать. И хотя одна лишь только мысль о выходе на мороз, на ветер, на снег, на пакости какие-нибудь уличные, притаившиеся чуть ли не за каждым углом, привела его в совершеннейший ужас, а сожаление, что не напялил сегодня, дурак, на башку свою му-дацкую лисий малахай – дар одного борца с исламом в Казахстане, – было просто невыносимым. Он, несмотря на все это, как-то превозмог тоску души, поддал плечом дверь, высунул нос на улицу, но тут же отпрянул от свиста и колкостей дежурившей там, подстерегавшей его снаружи враждебной непогоды.

Сразу сообразил, что в маске Брежнева ему все же гораздо будет сподручней и защищенней брести в такую ветреную стужу. Вернулся за ней, валявшейся под лестницей. Вновь ее на себя напялил. Потом, зажмурившись, нырнул во мрак и в холод, словно в ледяную полынью. Побрел по пустынной улице, страстно надеясь на то, что выбрал верное направление к дому НН.

В душе у него снова мелькнула в тот миг признательность нелепейшему этому отцу… «то есть… папье-маше, так сказать»… последнего рокового застоя за спасение носа, щек и лба от прикосновений зловредного ветра.

А то обстоятельство, что с того самого момента, когда последние из бесенят сгинули в левой ноздре поросенка, вообще ни один из них ни разу на глаза ему не попадался, сообщало натуре Гелия ощущение замечательной освобожденности.

Состояние свободы невыносимо обострило чувство одиночества и даже довело его в Гелии до какого-то невыносимого предела, но, как это ни странно, оно же и помогло заблудшему человеку – словно бы на пару, словно бы сообща – вынести в те минуты тяжкую такую ношу.

«Она не откажет. Плевать мне на самолюбие. Ну что такое самолюбие по сравнению с тою же кошачьей драмой или с моими болячками? Плевать, как говорится, на само-боль-юбие. Делоэто не его лично касается, а другого прозябшего существа. Как хочет, так пускай она и поступает с ним, раз ты такая правильная, раз ты такая хорошая, чуткая, добрая и не фельдшер черствого,а я – говно. Да, я – вокзальное говно в период массовой чумы и холеры. А ты – нет. Разбужу, брошу тварь несчастную к ее ногам, спаси, скажу, продержи хоть до весны, летом мыши будут, крысы, птички… может, и свободные объедки наконец в стране появятся… колбасные шкурки, душистые корочки сыра, хрящики куриные, кожица ветчинки… может, наконец доживут все-таки до всего такого отечественные птицы и звери… и вообще – подыхать роскошней ему будет летом, если в доме не дашь прижиться, чем тоскливой этою зимой… малыш есть, сеньора, малыш, а не жареный поросенок, нашпигованный бесенятиной с лозунговой кашей… дай, скажу, листик бумаги, завещание напишу, все, ей-Богу, откажу в твою пользу, если, не побрезговав, унаследуешь такую мою случайную опеку над несчастной жертвой гнилого времени… счастлив буду написать и напишу!… даже квартиру могу тебе отписать… я теперь не жилец тут у вас… мне эта жилплощадь ни к чему… живите там, сеньора, с кем угодно, места хватит для отцов ваших детей и для сотни котят… плодитесь, как сказано в якобы Священном Писании, и размножайтесь… стоп!… а зачем, собственно, размножаться? очень любопытный вопросик… зачем и к чему?… чтобы после грехопадения сопатками тыкаться в дерьмо тупиков технического прогресса, как на Западе, или, как у нас тут, на Востоке, булыжники пролетариата вытравливать из отбитых народных почек через узенький мочеиспускательный беломор-канал? Для чего, прошу прощения?… а вот этого-то и не сказано вовсе в Священном Писании… но ведь если не указана высоким начальством побочная какая-нибудь ясная цель и не определена прямая генеральная задача, то, выходит дело, продолжение жизни ради жизни, а не ради какого-то там вонючего коммунизма или иной национально-государственной идеи – это и есть, выходит, дело благородный смысл существования всего Творения?… эх, если б не подохнуть, то я прямо завтра организовал бы на свои денежки или совместно с Ватиканом, потому что с нашими высшими псевдонимами, типа Филарета или Ювеналия, разве ж договоришься?… эх, организовал бы я тихий умственный цех по извлечению правильных прикладных значений из сверхъясного, а потому и не понятого человечеством напутственного Указания: цели ясны, задачи определены, плодитесь, судари и сударыни, травки и птички, рыбки и жирафы, кошки и псы – размножайтесь!… А с величественными идеями переустройства основных порядков всего мироздания поступайте, как с глистами, то есть, не цацкаясь, спускайте их самым интимным образом в унитаз… поздно… поздно, Геша… сейчас приду и скажу: вот тебе – доказательная бумага о моем решительном нежелании располагаться в этом похабном свинарнике с подобной, кроме всего прочего, блатной фамилией, которую просто невозможно допустить к функционированию в мире общественных дел… а отчество у меня какое?… абсурд… ужас… мрак… ну и времечко выпало нам всем, дамы и господа, для зачатий и расстрелов… ну и времечко… буря мглою небо кроет…направление вроде бы не спутал… в поле бес, видно, больше нас не водит… да не кружит, сука такая, по сторонам… выпьем, добрая подружка бедной юности моей… выпьем с горя…а вот выпить… выпить я у тебя не попрошу!… никогда!… ни глотка!… ни глоточка!… ни капли!… подохну в муке адской абстяги, но не опущусь, не попрошу!»

От горделивого и самоотверженного движения ума душа Гелия, пронзенная болью, сжалась вдруг в комочек. Он застыл на месте как вкопанный, потому что впервые в жизни испытал такое сильное потрясение от внезапной, острой жалости к самому себе.

Сразу же испугавшись горделивого движения ума и только для того, чтобы быстро успокоить душу, он пылко перед ней повинился и заверил, что тысячу раз в сотой степени плевать ему на самолюбие… «первое же, что она услышит от меня, даже если заартачится и дверь не откроет, будет предельно унизительная просьба о глотке шведского “Абсолюта”… Просто – просьба. Никакого намека на пафос погибания. Ровно три слова. Ни на одну букву больше. Быстрее налей полстакана… едва ли я выйду живой…О, она откроет… не впустит, но откроет и выдаст презрительно полстопаря, поскольку она лучше, чем я… я – мразь».

Сгорбившийся, подгоняемый такими вот мыслями и чувствами, никого и ничего вокруг себя не замечая, он спешил к дому НН, который находился совсем рядом.

29

Двор этого дома тоже был весь в снегу, прикрывшем место недостойного сражения слегка одичавших людей с бывшими домашними животными.

Гелий оглянулся на цепочку своих следов, тянувшихся по снежной целине от решетки ограды к подъезду, и в душе снова что-то с болью оборвалось, словно померещились ему в цепочке тех следов вообще последние его шаги по земле. Даже показалось, что следы эти направлены совсем в иную от него сторону: мысками – к уличному входу, а пятками – сюда, к подъезду.