– Такси – есть самая непредсказуемая частица хаоса… искренне р-рад, Иван Юрьевич, что мы надрались на поминках по ряду постулатов теоретической физики. Им – абзац… абзац…

– Вы верите, когда я увидел, что из формул хаотического выходит э-э-э… собственной персоной Всевышний и что без Него все видимое и невидимое бытийственно, да и чисто математически изнемогает от конечной тоски всех неразрешимостей всемирного абсурда… спасибо, я не упаду… я приказал немедленно распить весь месячный запас спирта… да пошли вы, думаю, к ебени матери с вашими лимитами в день такого рождества, пардон, торжества науки.

– Вашей гениальной оговоркой потрясен… мне обидно… обидно… почему я тысячелетиями доказывал, что Его нет, а Он сопротивлялся возразить с формулами, так сказать, в руках: нет, мол, на-ли-чест-ву-ю,господа… у вас в руках все, как говорится, Декарты и, между прочим, Козыревы… Но Козыревых всех своих вы, подлецы несчастные, рас-те-ря-ли… то есть расстреляли и про-фу-фу-ка-ли…

– Р-разрешите в в-в-ашем присутствии?

– С-с-вятое дело – отлить на брудершафт… только бы пальтишко, знаете ли, не обоссать… Такси-и-и!… Садисты!… Такое впечатление, что за их баранки уселись бюрократы Отдела науки с-со С-с-старой площади, во главе с-с-с…

Две струи мочи устремились в снег, пробили его в том месте, где он припорошил маску Брежнева, забарабанили по ней, и край ее оголился, зачернела бровь, «ужесточенная кошкой», зарозовело папье-маше маршальско-писа-тельской щеки под тускловатым зонтиком света.

– Послушайте, мы тут не человека ли обгадили?… хо-мо с-с-сапиенс обоссан, который может существовать, но не обязательно при этом мыслить, как сказал бы в наше время Декарт… в-в-вы не находите?

– Маска. Кем-то выкинута… облевана винегретом и, кажется, красной икрой… я две такие во Францию послал… Дебилеонид Ильич… никакого под ней человека быть не может.

– Ну хорошо, допустим, я согласен, хотя я еще не окончательно не согласен. Я не з-запутался с отрицаниями?… А как быть со злом? От этого так просто вам не отделаться, дорогой мой.

– Я не спец по этим делам, но… та-акси-си-и!… Зло – это свободное, но плюющее на замерзших граждан такси. Вот вам точная формула зла… Кстати, знаете, какова, на мой вовсе не научный взгляд, генеральная разница между добром и злом?

– Сие как будто бы очевидно… для двух порядочных людей…

– Это для нас очевидно, но не для двух… та-акси-и!… трех… уже четырех таксистов. Так вот, зло запросто просчитывается наперед. Это я однажды понял. Могу поспорить на бутылку, что и пятый не остановится. Та-акси-и! А вот добро, ну, скажем конкретней, истинное искусство – как одна из его прекрасных форм, – добро непредсказуемо… если угодно, музыка – абсолютно невероятна. Иными словами, она совершенно божественна. Точно так же, как явление жизни… Или Язык… Я не заплутался в формальной логике?… Плевать… Такси-и-и!

Поддатые русские интеллигенты бросились, застегиваясь на ходу, к чудом остановившейся машине.

Гелий снова мог как-нибудь встрепенуться и дать знать гулякам, что тут действительно засыпан человек, но у него не было в тот миг никакого желания проявлять признаки жизни. Он просто ждал, что сейчас вот оборвется в нем последняя жилка, на которой все держалось до сих пор. Он помрет после такого удара машиной – и все. А то, что его обмочили, – плевать… «да и не натекло вроде бы под воротник, мимо сбежало, даже щеку немного согрело от маски… последнее тепло, но все ж таки – тепло… жизнь…».

Было странно, что нет рядом ни одного беса. «Одно из двух: или действительно мыслей они просечь не могут, а на слове ловят – ловцы поганые, или… зря я высказался по-английски… скочумал бы – все было бы уже кончено… или сгинули они куда-то вместе с поросенком… а ведь как поднасрали напоследок, мерзавцы, специально создали настроение попраздничней, посветлей, к объяснению подготовили, как последнего мудака… свечи заделали… радость захимичили… я ж любил ее, любил… смог наконец полюбить, когда все в душе зажило, и вот… но и на ваших рылах, гадость проклятая, увидел я нечто погибельное и безнадежное, когда лезли вы под стебелек сельдерюшки в жареный зад поросячий… увидел!»

20

Ему становилось постепенно все холодней и холодней. Даже не столько холодно было ему, сколько неприятно и мерзко валяться вот так в последнем своем ожидании на земле – в ожидании смерти – и не ведать, когда же прекратится к чертовой матери все это охлаждение.

Именно привычная, но бессловесная интонация ворчливости и раздражения, вызванная как бы стоянием в очереди за конечным охлаждением, звучала тогда в его мозгу.

Мысли же он от себя гнал – отгонял их, как отгоняют настырных комариков летним вечером на дачной веранде, и ему это вполне удавалось. Хотя – нет-нет, а некоторые все же дорывались до сознания и назойливо там жужжали, стараясь незаметно к нему присосаться да и куснуть побольней.

«Всевышний, видите ли, вышел из-за скобок формулы… явился оним из хаоса… трепачи… Ну и куда оннаправился, выйдя оттуда?… Не ко мне ли? Я бы ему сейчас сказал все, что я лично о немдумаю… Не онвышел у вас, господа, за скобки, а они…Это ихмы с Лютером видели, а не его…спасибо вам, мамочка и папочка, за мое имечко… охлаждаюсь до замирания движения белковых тел… эх, папашка, папашка…»

Вот тут-то и припомнился ему тот злосчастный разговор с отцом, Револьвером Фомичом, в кабинете «Праги»…

…Внимал он в тот вечер отцу крайне рассеянно. С дивной безответственностью испытывал необыкновенно пьянящее облегчение от переложения тягостного чувства ужаса перед будущим – чувства предательства прекрасной единственности личного пути, то есть собственной судьбы – на бывалые, много чего такого вынесшие отцовские плечи…

Помирая в сугробе, ужаснулся Гелий тому, как ясно казалось ему тогда, идиотине, что гарантированный папаш-кой социальный успех – это и есть дивный залог пожизненного счастья – покоя и воли, как говорил Александр Сергеевич…

«Вот человек был! – подумал Гелий, на минуту совершенно забыв о себе. – Что там отдельные товарищи! Образом его и его судьбой весь родимый мой русский народ восхищается вот уже полтора столетия. И все без толку. С детской какою-то страстью завидует трагической жизни гения, но, к сожалению, ничего положительного воспринять у него не может, не умеет… или мы, спецы по кабацким копаниям в мировых вопросах, преступно ему в этом препятствуем. Впрочем, в чем в чем, а в провоцировании его, да и себя вместе с ним на самоубийственные дуэли с самими собою – в этом мы, товарищи интеллигенты, весьма преуспели… вот и гибнем в бесконечной этой дуэли, ко всем чертям собачьим… замерзаем, к ебени матери…»

Вот что отец втолковывал Гелию в тот знаменательный вечер в кабинете «Праги».

– Ты – богоборец в третьем поколении, Гелий, – сказал Револьвер Фомич, – дед твой марксист был, между прочим, и апостол революционной веры посерьезней этого желторылого умника… сухофрукта, понимаешь, в мармеладном мраморе и жидо-монгола. Атеистом Божьей милостью был дед твой. В Питере, студентом будучи, не сухою щепою голландку разжигал, а иконами бабушкиными и матушкиными. И общественность довольно успешно подбивал на это дело, чтобы из искры разгорелся бунт не менее чем космического масштаба. Что там Россия! Россия по сравнению с неорганизованной межпланетно-стью – это как инфузория-тапочка и леопард. Гордись. Я, правда, всегда совмещал антирелигиозную пропаганду с трудом в нашей торговой сети, где все служит лучшим доказательством того, что никакого демиурга нет и быть не может. Есть комитеты партийного и народного контроля, а также разветвленная сеть видимых и невидимых ревизоров, наподобие чертей, измывающихся над служебной волей номенклатуры торговой сети первого в мире социалистического государства, пропади они пропадом. Имею в виду чертовских ревизоров, с легкой руки Гоголя. Но ладно. Если в двух словах, то Бога нет, хотя религия имеется, но – это исключительно между нами – лучше бы все обстояло как раз наоборот. Так что сегодня борьба с опиумом для народа – дело еще более перспективное, чем химия с ракетостроением или партработа. Нельзя забывать об этом при выборе профессии и выпиливании лобзиком воли профиля будущей карьеры. Потому что в человеке должно быть партийно все: и личное дело, и глаза, и мысли, и духовная активность, под общим названием воинствующее безбожие, как сказал Чехов, который был чайкой и по совместительству дядей Ваней в вишневом саду русской революции. В торговой сети, где человек человеку – кобра, глист, свинья и крыса, тебе, со слюнтяйским твоим характером, делать нечего. А бой с религиозной наркоманией не приносит шустрому борцу ничего, кроме уважения прокуратуры, приличных доходов и социальной зависти всего нашего осатаневшего общества. Тут тебе, понимаешь, Гелий, не война с УПК РСФСР, а вызов на текинский ковер Высшей Инстанции. Атеизм, конечно, слегка прихрамывает после травмы одной ноги, полученной библейским сионистом, если я не ошибаюсь, Иаковлевым, в первом раунде нашей борьбы с Богом, но в нынешнее время такое вот отчаянно наглое воинствование – дело доходное. И это не цинизм, а точный взгляд на реальность жизни. Происходит что-то странное. Идеалы последнее время мельчают так же, как жилплощадь, личные вклады граждан в неминуемо светлое будущее или антоновские яблоки, а срока и инакомыслие увеличиваются. Поэтому надо уметь мастерски тащить одеяло на себя, но не качать при этом лодку. Понял? Учи историю, а я выведу тебя на Комитет. – Праздноватый и не злобный от природы, Гелий вздрогнул, но Револьвер Фомич пояснил: – Не Лубянка. Не бздюмо. Комитет по делам всевозможных культов и церквей я имею в виду. У меня свои люди – во как схвачены в самом центре руководства православием, которое в высшем смысле подчинено планам партии, планам народа. Лопать на шарап продовольственные остатки бывшей царской империи все горазды. Даже в Великий пост. Ты бы поглядел, как стучат, обжираются и блудят почти все высшие наши иерархи. Так обжираются и блудят, как будто получили секретное задание партии действовать емуназло. Не оставлять его в покое ни на минуту, омрачать, понимаете, мелкими грешками евонноетам прекраснодушное небожительство, шкодить, шкодить, шкодить, в смысле шаг вперед, два шага назад. Кстати, меня однажды вызывает Суслов и говорит: «Мы пришли к выводу, что тебе, Револьвер, надо отрастить бороду, параллельно с усами и прочей волосней по периметру всей твоей отчаянной головы. Лично товарищ Сталин и политбюро решили поручить тебе важную роль в планируемом нами подконтрольном возрождении православной церкви. Мы ей вменим затрапезную функцию нашей морально-бюджетной помощницы, а ты ее ризообразно возглавишь, потому что ты, как никто другой в рядах партии, отрешился от норм старой морали. Выполняй наказ ума, чести и совести нашей эпохи».