— Обещаю, — сказала я. — А еще после окончания школы, прямо с апреля пойду на подготовительные курсы. Я все для себя решила. Целый год буду усиленно готовиться к экзаменам. На этот раз по-честному.

— Как я погляжу, высокая температура пошла тебе на пользу, — тетка протянула мне чашку с чаем ходзи[38]. — Я передам твоему отцу все, что ты сказала.

— Не надо, я сама ему позвоню.

— Это даже лучше, — сказала тетка и принялась исподволь расспрашивать меня о Ватару Домото. Я отвечала ей так, как считала нужным, а когда ее вопросы стали более целенаправленными, сославшись на усталость, прекратила разговор и снова легла в кровать.

Ватару позвонил вечером того же дня, сразу после того, как я закончила весело болтать с Джули, поэтому он застал меня в сравнительно хорошем расположении духа. Мы ни словом не обмолвились о том, что произошло четыре дня назад, и пообещали друг другу, что в ближайшее время обязательно встретимся. Прощаясь, Ватару сказал: «Я люблю тебя». Я почувствовала, как к горлу подступают слезы, молча кивнула и тихо повесила трубку.

В марте того же года я снова поступила на сэндайские подготовительные курсы. Тетка потратила немало сил, чтобы убедить отца в необходимости этого шага. Думаю, она поведала ему, что я являюсь единственным утешением в ее унылой одинокой жизни. Из уважения к старшей сестре отец внял ее просьбам и разрешил мне остаться в Сэндае.

Так и получилось, что, даже не попытавшись сдать вступительные экзамены ни в один институт[39], я уже примкнула к классу «провалившихся». В день церемонии окончания школы мы с Джули и Рэйко решились на последнюю хулиганскую выходку, разбросав возле школьных ворот нами же отпечатанные листовки с призывами сорвать предстоящее торжество. Тут же отовсюду понабежали учителя, намереваясь задать нам взбучку, стоявшие поодаль ученицы младших классов стали их поддерживать, из толпы выпускниц раздавались критические возгласы, некоторые родители сердито нахмурили брови — и на какое-то время школьный двор стал похожим на растревоженный улей.

Нам только этого было и надо. Отказавшись участвовать в церемонии, мы покинули школу. Одна второклассница, по виду лесбиянка, которую считали фанаткой Джули, догнала нас на автобусной остановке и вручила предмету своего обожания искусственную бутоньерку в виде розы. При этом она густо покраснела и тут же убежала, не оглядываясь. Мы громко заржали. Сев на подошедший автобус, мы доехали до проспекта Аоба, поели мисо-рамэн в нашей любимой забегаловке, а потом просто бродили по улицам. Джули, которая терпеть не могла слюнявых нежностей и церемонных прощаний, до последнего момента вела себя так, будто это был «самый что ни на есть обычный день». Да и мы с Рэйко от нее не отставали. В конце концов мы сказали друг другу: «Ну, пока!» — и помахали руками на прощанье. И никаких тебе «Будь здорова!» или «Все было классно, девчонки!»

Через неделю Джули уезжала в Токио к своей подруге. Рэйко и я пришли проводить ее на Сэндайский вокзал. Но даже там мы только и делали, что валяли дурака, так и не сказав друг другу ни одного нормального напутственного слова.

Проводив Джули, мы с Рэйко выпили кофе в «Мубансо», поболтали о разной ерунде и вышли на улицу. Я запомнила, что перед расставанием Рэйко со своей обычной слащаво-томной интонацией произнесла: «В добрый час».

— Ой, Рэйко, мне так нравится, когда ты это говоришь! — воскликнула я. — Обещай, что ты всегда будешь говорить мне «в добрый час», а! Пожалуйста!

— Да скажу хоть сто раз, — ответила Рэйко. — Слушай, а мы еще увидимся?

— Само собой. Я еще целый год буду в Сэндае.

— Если честно, то мне немного грустно. Джули уехала, ты будешь готовиться к экзаменам… А меня будто опять выкинули за борт.

— Ну в этом нет ничего страшного, ты же привыкла быть за бортом. Не могу представить себе Рэйко, которая ведет правильную, целеустремленную жизнь.

— Ты хороший человек, — сказала Рэйко, захлопав своими большими сонными глазами. — Я позвоню тебе.

Я пообещала, что тоже буду звонить, и на том мы расстались.

Больше мы с Рэйко никогда не встречались. Летом того же года она, ни слова никому не говоря, неожиданно вышла замуж за врача и уехала с ним в Германию.

Я почти ничего не знала о ее муже. Поговаривали, что он был старше Рэйко на десять лет, выпускник медицинского факультета университета Тохоку, маленький, толстый, рано облысевший мужчина, который на фоне своей жены становился незаметным и совершенно не смотрелся.

Поначалу мне казалось, что Рэйко не говорила ни мне, ни Джули о своей свадьбе именно потому, что ее жених был маленьким, толстым и лысым. Ни для кого не было секретом, что противоположный пол Рэйко прежде всего оценивала по красоте.

Но много позже я узнала, как сильно я ошибалась. Оказывается в тот день, после того, как мы проводили Джули, а затем расстались около кафе «Мубансо», Рэйко села на поезд, идущий из Сэндая в Ямагату, доехала до Ямагаты, отправилась в горы, в то время еще покрытые снегом, и там попыталась покончить с собой. Однако самого страшного удалось избежать, поскольку доза принятого лекарства оказалась несмертельной, а еще потому, что хозяин маленькой гостиницы, в которой Рэйко остановилась по приезде, почуял неладное и сообщил в полицию, которая всю ночь разыскивала ее в лесу.

Об этом происшествии в местной газете была даже дана маленькая заметка, но никто из сэндайских знакомых Рэйко не обратил на нее внимания. И вот получается, что после двух попыток самоубийства, обе из которых были неудачными, Рэйко по какой-то ей одной ведомой причине, никому ничего не говоря, решила уступить давним и настойчивым ухаживаниям этого доктора и выйти за него замуж.

Это было очень в ее духе. В конце концов она ведь привела в действие свой «новый способ умереть» в стиле Рэйко, о котором рассказывала мне когда-то: «зимой в горах жевать Гиминал или Броварин, пока во рту не станет сладко». Лишь из-за незначительной оплошности эта попытка не увенчалась успехом, и Рэйко пришлось прямо на полпути полностью переписывать сценарий. Но больше всего ее разозлило, что мужчина, которого это в первую очередь должно было взволновать… мужчина, который всю оставшуюся жизнь обязан был тащить на себе крест ее самоубийства… в общем, он отреагировал совсем не так, как она предполагала, и поэтому Рэйко в отчаянии доверила свою жизнь маленькому и толстому врачу с ранней лысиной. По крайней мере я предполагаю, что примерно так все и было. Рэйко не могла жить, если с ней рядом не было мужчины. Какого угодно, только бы мужчины.

Даже не знаю, было ли у нас с Рэйко какое-то духовное родство. Когда я в ней больше всего нуждалась, когда я решилась рассказать ей все без утайки и спросить ее совета, она уже уехала из Японии. В глубине души я никогда не была склонна целиком полагаться на своих друзей. Видимо, и Рэйко тоже относилась к такому типу людей. Она отдалилась от меня, так и не приоткрыв завесу над своим главным секретом — что же на самом деле так настойчиво подталкивало ее к смерти.

По характеру Рэйко и я были схожи, как негатив и позитив одного и того же фотоснимка. Почти не зная внешнюю сторону мира, она досконально изучила его изнанку, а у меня все было совсем наоборот. Я знала то, что было на поверхности, и как-то усвоила науку выживания, но об этой самой хаотической изнанке я к своему стыду не знала ровным счетом ничего.

В то время, когда мы более всего нуждались друг в друге, когда нам следовало бы встречаться и встречаться бессчетное количество раз, мы с Рэйко до последнего расходились разными дорогами. Впрочем, это не означает, что я стала с недоверием относиться к самому понятию дружбы. Я любила Рэйко, и даже сейчас, хотя мы уже не встречались двадцать лет, я по-прежнему скучаю по ней и могу ярко представить себе ее лицо.

С тех пор, как я начала ходить на подготовительные курсы, почти все время, свободное от свиданий с Ватару, я стала тратить на учебу. Мне совершенно не претило посещать занятия с толпой таких же, как я, не сумевших никуда поступить выпускников, где мы все, как селедка в бочке, сидели плечом к плечу на жестких деревянных стульях, расставленных равнодушными рядами. На этих курсах я была всего лишь одной из многих, и никому не было до меня никакого дела — пропускала ли я занятия, опаздывала ли в класс или во время урока с отсутствующим видом думала о чем-то своем. Вокруг меня не было ни тех, с кем мне хотелось бы враждовать, ни тех, к кому бы я испытывала симпатию, ни тех, кто мог бы сказать что-то такое, над чем бы я потом долго размышляла. Я в полном одиночестве высиживала лекции, а когда они заканчивались, оставалась в пустой аудитории, чтобы позаниматься самостоятельно, затем шла в расположенную неподалеку кафешку, где брала себе порцию спагетти по-неаполитански, залитых ядовито-красным кетчупом, и снова возвращалась в аудиторию.