Авдотья Ивановна (подавая руку Рылъскому). Здравствуйте, Артемий Захарьич! (Обращаясь к Гуськову.) Что я вижу!.. А, любезный сосед!..
Гуськов (подходя к руке). Я, Авдотья Ивановна, вчера только приехал в Москву, завернул нынче к почтенному Артемию Захарьичу, узнал от него, что вы сегодня вечером дома, и за долг почел…
Авдотья Ивановна. Покорнейше вас благодарю!.. Очень рада… Прошу покорно!.. (Все садятся.)
Рыльский. Мы, кажется, немного рано к вам забрались!
Авдотья Ивановна. Тем лучше: мы успеем побеседовать, поговорить…
Гуськов. У вас, сударыня, будет сегодня чтение?
Авдотья Ивановна. Да, у меня будут читать, и, кажется, вещи интересные. (С улыбкою.) Может быть, вы до этого не охотники, Федор Федорович?
Гуськов. Кто? Я-с?… Помилуйте! Да я умираю над книгами; это моя пища, Авдотья Ивановна, — истинно пища!
Авдотья Ивановна. Право?…
Рыльский. А кто будет у вас читать?
Авдотья Ивановна. Да, я думаю, всё люди, которых вы давно знаете. Вы человек просвещенный, Артемий Захарьич, и любите заниматься литературою. У меня будет читать «Обзор русской словесности» Варсонофий Николаевич Наянов. Вы его знаете?
Рыльский. Фамилия мне что-то знакомая… Постойте?… А… да!.. Ведь он журналист?
Авдотья Ивановна. Нет. Он был несколько времени журналистом, да как-то не пошло… Теперь он печатает свои сочинения в чужих журналах… Вы, верно, их читали?
Рыльский. Нет, не читал.
Авдотья Ивановна. Как, вы не читали сочинений Наянова — этого знаменитого полемика?…
Рыльский. Знаменитого?… Представьте себе, я до сегодняшнего утра и не подозревал даже, что у нас есть какой-то господин Наянов и что этот Наянов — знаменитый полемик!
Гуськов. Наянов!.. Позвольте, позвольте!.. Так точно!.. Ведь он, кажется, пишет критики в журналах?… У, какой ученый человек!.. Верите ль богу, иногда в тупик станешь… такие странные слова! Я, признаюсь, хотел было их позатвердить, да нет — памяти не хватает. Должно быть, человек с большими способностями.
Рыльский. А почему вы это думаете?
Гуськов. Помилуйте!.. Да как же?… И всех критикует, и пишет таким высоким слогом; все термины отборные!.. Нет, сударь, ученый муж, ученый!
Авдотья Ивановна (обращаясь к Рыльскому). Ну, если вы не знаете Наянова, так, вероятно, имеете понятие о Неофите Платоновиче Ералашном?
Рыльский. Извините, и о нем никогда не слыхал.
Авдотья Ивановна (с удивлением). Помилуйте!.. Не слыхали — вы, человек такой просвещенный… Да это один из наших гениев…
Рыльский. Неужели?
Авдотья Ивановна. Кто ж этого не знает?
Рыльский. Виноват, я не знал.
Авдотья Ивановна. Он будет читать у меня свою фантастическую повесть «Душа в хрустальном бокале».
Гуськов. Как-с?
Авдотья Ивановна. «Душа в хрустальном бокале».
Гуськов. Скажите пожалуйста, какие странности! Мне случалось видеть в петербургской Кунсткамере в стеклянных банках и хрустальных бокалах и голову красавицы, и разных уродцев, и даже сердце человеческое; но душа в бокале… Ну, это должно быть очень занимательно!
Авдотья Ивановна. У меня будет также читать свои русские афоризмы Иван Антонович Дутиков. Ну, знаете ли вы хоть этого, Артемий Захарьич?
Рыльский. Что, Авдотья Ивановна, мне стыдно на вас смотреть: и этого не знаю.
Авдотья Ивановна ми умножающимся удивлением). Ах, боже мой, да кого же вы знаете?… Ну, видно, вы давно перестали следить русскую словесность?…
Рыльский. Видно, что так! Да что такое этот господин Дутиков?
Авдотья Ивановна. Что такое? А вот спросите Варсонофия Николаевича Наянова, так он вам скажет, что такое Дутиков. Это самый глубокий моралист, это русский Лабрюер, русский Рошефуко и, без всякого сомнения, первый наш мыслитель.
Гуськов. Мыслитель?… А, знаю-с!.. Как же-с! Об этих господах часто упоминается в журналах. (Входит слуга.)
Авдотья Ивановна. Что ты?
Слуга. Вы изволили посылать меня к Ивану Антоновичу Дутикову…
Авдотья Ивановна. Да, да!.. Чтоб напомнить ему, что он сегодня у меня читает. Он такой рассеянный!.. Ну что?
Слуга. Нездоров-с.
Авдотья Ивановна. Так он не будет?
Слуга. Не будет-с.
Авдотья Ивановна. Ах, какая досада! Да что с ним сделалось?
Слуга. Говорит, что угорел, сударыня.
Авдотья Ивановна. Так это, может быть, через час пройдет?
Слуга (ухмыляясь). Нет-с, не пройдет.
Авдотья Ивановна. Почему ты это знаешь?
Слуга. Да я говорил с его кухаркою: сегодня только начал, так разве через неделю…
Авдотья Ивановна. Начал? Что начал?… (Слуга поглядывает на гостей и переминается.) Да отвечай же, когда тебя спрашивают?
Слуга (вполголоса). Запоем изволит пить.
(Рыльский смеется.)
Авдотья Ивановна. Фи, какая гадость!.. Пошел вон, дурак!
Рыльский (продолжая смеяться). И вы называете этого господина глубоким моралистом, Авдотья Ивановна!
Авдотья Ивановна. Ах, Артемий Захарьич!.. Ну, конечно, это очень жаль; да разве вы не знаете, что все великие таланты…
Рыльский. Пьют запоем?
Авдотья Ивановна. О, нет! Но, однако ж, всегда имеют большие слабости. Да вот, например, хоть сам великий, неподражаемый Бирон… Вы читали его биографию?
Рыльский. Читал.
Авдотья Ивановна. Так вспомните, какую он вел беспутную жизнь, как пил со своими друзьями вино из человеческого черепа, какие оргии бывали в его наследственном замке. А Кин, этот гениальный артист, которому не было и не будет равного…
Рыльский. Да, это правда, он был первым негодяем в Англии.
Авдотья Ивановна. Ну, вот видите!.. Что ж делать, когда человек так создан? Чем выше его гений, тем сильнее его страсти. Знаете ли что? Я даже думаю, что добродетельный человек не может быть гениальным писателем.
Рыльский. Ну, а человек хоть не добродетельный, а порядочный?
Авдотья Ивановна. И того менее. Что такое человек порядочный? Верно, по-вашему, это тот, у которого в голове пошлый рассудок, а в сердце вечный холод? Ну скажите, что может создать этот человек?
Рыльский. Да то же, что создавали весьма порядочные люди: Невтон, Мольер, Вальтер Скотт, Шекспир…
Авдотья Ивановна. О, не говорите мне о Шекспире; он был актером и, верно…
Рыльский. Так же пил и буянил, как знаменитый Кин?…
Авдотья Ивановна (почти с досадою). Да уж, конечно, не был вашим порядочным человеком. Нет, Артемий Захарьич, поверьте мне, все эти чинные и добропорядочные писатели были только таланты, но гений — о, гений стоит выше всего этого; для него нет законов!..
Гуськов. А что вы думаете, Авдотья Ивановна, ведь это правда. Вот у меня есть один мужичок — природный механик; смею вам доложить, гениальный человек! Так, сударыня, строит самоучкой ветряные мельницы, что и немцу не удается, а ведь прегорький пьяница и ужасный буян: каждое воскресенье напьется, пьян как стелька и всегда с подбитыми глазами.
Слуга (растворяя обе половинки дверей). Ольга Николаевна Букашкина.
Авдотья Ивановна (идя навстречу к Букашкиной, которая входит вместе с дочерью). А, chere amie! Как вы милы! On ne peut-etre plus exacte!.. (Дочери.) Здравствуйте, мой ангел! (Усаживается.)
Букашкина. Я, кажется, приехала немножко рано?
Авдотья Ивановна. О нет, Ольга Николаевна! Уж давно девятый час!
Букашкина. Неужели? Так Наденька правду мне говорила: «Ах, маменька, поедемте, пора!» Она так много обещает себе удовольствия от вашего чтения, так боялась опоздать…
Авдотья Ивановна. А кстати, chere Nadine! Когда же вы прочтете у меня ваши французские стихи?… Ну, вот и покраснела…
Букашкина. Нет, Авдотья Ивановна, как ей можно читать свои стихи на литературном вечере? Дело другое вам одним, — вы, верно, будете к ней снисходительны. Правда, мосье Жобар говорит, что стихи очень хороши, что нельзя даже и подозревать, что их писала русская, но читать публично, в кругу литераторов — о, это ужасно!
Слуга. Елена Дмитриевна Суховольская. (Суховольская входит с племянницей.)
Авдотья Ивановна (встречая ее). Здравствуйте, ma bonne amie!
