Мы остановились только на окраине города — обычная ночная забегаловка, в таких втихую торгуют наркотиками, замызганные пластиковые стаканы, замотанные изолентой стулья, формайковая стойка, официантка в помятом вискозном голубом платье, бра, полосы света, с кухни несутся звуки кантри и вестерна, рашпер чуть слышно шипит и потрескивает — точь-в-точь радио, четверо стариков кивают в такт музыке и макают пончики в остывший кофе.

Я заказала нам с Мией напополам шоколадный коктейль. Мы как раз его допили, когда вошли двое задавал, отвратительные типы, на лбу написано — живут тем, что выручат за наркоту. Мне не понравилось, как они на меня уставились. Мне так захотелось поскорее оттуда смыться, что я оставила официантке целую пятерку и, не дожидаясь сдачи, выскользнула за дверь.

Один из них заржал мне вслед:

— Эй, малышка, ты куда? Вечеринка только начинается.

— Сорри, мы с Ди-джеем договорились потанцевать на могиле Джима Бриджера, — бросила я.

Я проголосовала и остановила старика-фермера на раздолбанном грузовике, он сказал, что может подвезти только немного; я заверила его, что этого достаточно. Я врала на все его вопросы и промолчала, когда он отругал меня за то, что я путешествую одна:

— На дороге разные люди встречаются. Иногда и пьяные едут…

Он подбросил меня почти до Фейрфилда. Я зашла в магазин Армии спасения и на оставшуюся пятерку купила потертые джинсы и мужскую фланелевую рубашку.

На следующем фермере я доехала досюда сейчас я где-то на центральной аллее, в брошенной подсобке, сквозь щели в стенах пробивается лунный свет. Подсобка старая-престарая, воняет застарелой мочой, но в такую теплую весеннюю ночь даже она кажется уютной.

Все это время, пока мы сюда добирались (Мия уже спит — у нее был трудный день), я пыталась вспомнить запах теста, поднимавшегося у мамы в печи — мне было года четыре, может, пять — и вот я чувствую этот запах, острый, мускусный, я вспоминаю свою голубую пижаму, вспоминаю, как поблескивало в лунном свете мое одеяльце из гусиного пуха, мягкое, как материнский поцелуй. А если я совсем затаюсь и забуду о себе, я почувствую, как пульсирует семя моего отца внутри моей матери, почувствую, как проскальзываю между ними, еще бестелесная, как выглядывает из небытия мое лицо, мой крошечный рот жаждет голоса, мой первый сон дрожит в моих венах, под еще прозрачными веками. Но я не помню, что мне снилось. А мне нужно вспомнить этот первый сон. Мой самый первый сон на свете. Только тогда я смогу выкупить у молнии свою душу.

Дэниел не позвонил Вольте ни при первой возможности, ни при десятой. Он и сам не понимал, удерживает его осторожность или же он просто откладывает на потом. Поскольку его уже выследили, Дэниелу следовало принимать в расчет и такую возможность: Вольта решил, что в руках правительства Алмаз будет целее, и сдал его ЦРУ, донес на него, «настучал», как сказал бы Мотт.

Ему следовало принимать это в расчет, но он не мог поверить. Скорее всего, кто-то подслушал телефонный разговор, а может, завелся шпион в самом Альянсе. Если телефон прослушивается, звонить Вольте рискованно — они сразу выйдут на след и будут знать, где он. Дэниел не боялся, что его поймают — он может исчезнуть вместе с Алмазом и пройти хоть через целую танковую батарею — но не хотелось лишних неприятностей. К тому же не хотелось оставлять им грузовик с отпечатками пальцев Энни и Уолли, и бумаги, по которым они могут выйти на людей из АМО. Но когда все логические объяснения были исчерпаны, у Дэниела хватило честности признаться себе, что он откладывает звонок Вольте просто потому, что не хочет расстраиваться. Это отнимет у него силы, которые он охотнее потратил бы на Алмаз.

Он уже думал бросить жребий, когда ему вдруг пришло в голову, что он никогда не пытался заглянуть в центр Алмаза с закрытыми глазами. У следующей площадки для стоянки он свернул с дороги и исчез вместе с Алмазом, вгляделся в его центр и закрыл глаза. На мгновение горящая спираль отпечаталась на сетчатке, но быстро пропала. Он мог представить Алмаз, ясно видел пламя в центре, но не мог войти в него. Через час он усилием воли заставил себя воплотиться с Алмазом и вернуться на дорогу.

Почти сразу ему был знак, даже два. Сначала он увидел указатель «ГЛОУБ[28] — 37 км». Второй знак, на подъезде к обгоревшей автозаправке, был настолько прямым, что Дэниел даже остановился, когда увидел его. Когда-то это было перечислением предоставляемых услуг и запчастей на стене автозаправки, но после пожара краска отшелушилась в нескольких местах, а оставшиеся буквы являли собой следующую надпись:

Телефонная будка в дальнем краю заправки была целой и невредимой, несмотря на сильный запах гари внутри.

Вольта ответил после первого же звонка:

— Ремонт мебели, ночная служба, здравствуйте.

— Здесь на стене написано «свят, клят, Вольта регулят», — сообщил Дэниел, — так что у меня просто не было выбора.

— Ну что же, — мягко ответил Вольта, — я рад слышать, что у тебя сохранилось чувство юмора. Оно тебе понадобится. Во-первых…

— Я не уверен, что это надежная линия, — прервал его Дэниел, и тут же добавил, чтобы извинить свою резкость:

— Это прежде чем мы начнем разговор.

— Нет, эта линия безопасна. Однако из твоих опасений я делаю вывод: ты уже понял, что тебя преследуют.

— В общем, да.

— Я расскажу тебе, что произошло. Слушай внимательно.

Дэниел слушал, как было велено. Когда Вольта рассказал про смерть Дредно, Дэниел закрыл глаза и прислонился спиной к телефонной будке. Он ощущал все происходившее через голос Вольты — по тому, как он едва заметно срывался в конце каждого емкого, отчетливого предложения, по самой этой отчетливости, и когда Вольта сообщил, что человек, мучивший Дредно, без всякого на то повода убил его мать, Дэниел тихо вскрикнул: «О нет».

Вольта замолчал на мгновение, затем продолжил:

— Впоследствии Улыбчивому Джеку удалось узнать закодированное имя человека, который донес о похищении в ЦРУ.

Тут Вольта снова замолчал.

Дэниел, слишком ошеломленный, чтобы думать, глубоко вдохнул:

— Вы не скажете их имен? Ни убийцы, ни доносчика?

— Дэниел, — твердо сказал Вольта, — я назову тебе имена, когда ты принесешь мне Алмаз. Когда мы встретились в первый раз, в больнице, я пообещал тебе, что сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе найти убийцу твой матери — и сейчас он известен. Я выполнил свое обещание. Ты, в свою очередь, обещал, что за помощь, оказанную тебе, ты разделишь со мной право обладания Алмазом и ответственность касательно помещения его в место, безопасное для всех нас. Ты не соблюдаешь своих обещаний, и даже с учетом чрезвычайных обстоятельств это свидетельствует о потере тобой уважения как ко мне, так и к себе. Если ты хочешь отомстить за свою мать, ты должен сдержать свое обещание по поводу Алмаза. Это будет справедливо.

— И что мне делать дальше? — заорал Дэниел. — Довести его до самоубийства?

Он швырнул телефон в прозрачную стену будки, но провод был слишком коротким и отскочил обратно, ударив его по запястью. Он схватил трубку и бросил ее на рычаг.

Он пронесся к грузовику, включил зажигание, потом выключил его и откинулся на сиденье.

— Да, это справедливо, черт возьми, справедливо. Но я не хотел этого знать, мне сейчас не до решений.

Он решительно вернулся в будку и снова набрал номер Вольты.

Вольта снова ответил с первого же звонка. Кажется, он даже не удивился, когда Дэниел сказал:

— Вы правы, это по-честному. Но я оставлю Алмаз у себя, пока не смогу взглянуть внутрь, или сквозь него, или куда он позволит. Я хочу заглянуть в Алмаз в тысячу раз больше, чем отомстить за смерть своей матери — но, несмотря на то, что Бешеный Билл избавил меня от доброй половины этого неистовства, все равно хочу за нее отомстить. Вы понимаете? Несмотря на то, что я очень хочу воздать за свою мать по заслугам — это ничто по сравнению с желанием проникнуть в Алмаз. Дайте мне уйти. Мне нужно ваше благословение.