На все эти вопросы приходится ответить отрицательно: вне культуры нет реальностей, нет ничего, с чем человек мог бы отождествиться. Но буддизм, как мы отмечали, как раз и отрицает культуру, культурное бытие; взамен он выдвигает реальность Нирваны, Чистого Атмана. Как сущность, лишенная положительных определений, эта реальность есть ничто, небытие; о каком же контакте тогда идет речь, куда дзэн зовет? Даже если признавать, как в махаяне, что Нирвана суть блаженство («Насладиться единый миг нирваническим блаженством, — читаем мы в «Четках из драгоценных самоцветов», — более драгоценно, чем наслаждаться в любом количестве чувственным блаженством»), то и тогда неясно, в контакт с какой реальностью призывает войти дзэн. Или же блаженство — это как раз то самое, что дано вне языка, непосредственно, что не имеет различений? Хуанг-по писал:

«Люди боятся забыть о своем собственном сознании из боязни провалиться в пустоту, потерять опору, за которую можно ухватиться. Они не знают, что пустота на самом деле — не пустота, а истинное царство Дхармы… Его невозможно искать и найти, постичь с помощью мудрости или знания, выразить в словах, коснуться физически или обрести как заслуженную награду»,

Иногда приходится слышать и такой аргумент, что существуют внеязыковые, внекультурные формы общения, например телепатия, экстрасенситивное видение, общение глазами (без единого слова), общение возлюбленных и т. д. и т. п. Но опять же, оставаясь в рамках культуры, приходится признать эти формы общения или принципиально языковыми (использующими языки особого рода — жестов, мимики, признаков и т. п.), или пока принципиально необъяснимыми. В метро мы, действительно, часто общаемся с незнаковыми людьми, не произнося ни слова. «Ты так красива, — говорит некто девушке, сидящей перед ним, — было бы неплохо, если бы ты была моей». Но девушка отвечает глазами (только глазами): «Ишь чего захотел, хоть ты и недурен собой, интересен, но я тебя не знаю, да и вообще ты выйдешь на следующей остановке, и мы больше никогда не встретимся». «Но я же вижу, что интересен тебе, — продолжает некто «разговор», — если бы мы встретились с тобой как-нибудь случайно у знакомых, то, наверняка бы, познакомились друг с другом, не отрицай». «Все может быть, — отвечает девушка, — но вот ты уже и засуетился, подходит твоя станция, так что можешь оставаться со своими сожалениями наедине, кроме того, ведь я замужем, а ты, наверняка, женат» и т. д. и т. п. Самое интересное, что оба собеседника прекрасно понимают друг друга, хотя, конечно, могут давать несколько иное прочтение, чем то, которое имелось в виду. Но разве это общение без языка? Отнюдь. Оба собеседника из одной культуры, оба понимают значение взглядов, оба знакомы со стандартными ситуациями и отношениями ухаживания, знают последовательность ходов и ответов в этом приятном и увлекательном танце. Незначительные, едва уловимые изменения в выражении глаз, как показывает опыт жизни, многое могут сказать искушенному в общении горожанину.

Но подчеркнем, что так рассуждаем мы, а дзэн-буддисты, напротив, утверждают, что истинный контакт с реальностью — только внеязыковой, внекультурный. Однако как же тогда передается и разъясняется само учение дзэн, на каком языке, каким способом? Ну, во-первых, с помощью того же незаслуженно третируемого языка или символов. Чем, как не символом, причем достаточно ясным и красноречивым, является ответ типа «три фунта льна», или кусок пирога, протянутый учителю на веере. Когда Хякудзе попросили рассказать о дзэне, он просто поднял руки, а Якусан в ответ на подобную же просьбу сошел с кафедры — все это символы, правда, многозначные.

Не облегчает ситуацию и прием самоотрицания, постоянно применяемый в дзэне. Утверждая, что каждый человек есть Будда, и призывая плевать тогда, когда произносится его имя, дзэн-буддист создает затор в сознании, но не помогает понять, как возможен внеязыковой контакт с реальностью. Начиная с Бодхидхармы — Первого патриарха дзэна — это учение связывают со следующими положениями: «особое откровение без посредства святых писаний, независимость от слов и букв, прямой контакт с духовной сущностью человека».

«Вне языка, понятий, символов человек не существует» — сказал бы западный исследователь, но дзэн-буддист говорит иначе: «Вне языка, понятий, символов начинается прямой контакт с реальностью, а реальность — это Чистый Атман, «Я», Природа». В этом состоянии человек не произволен, а естествен, не раздерган, а целостен, он как природа непосредствен, как «Я», мудр и спокоен. Но одновременно ему нечего делать, точнее, он не должен делать ничего, что нарушает его естественное, спонтанное, органичное существование. В «Зернин Кушу» можно встретить такие стихи:

С этой установкой на естественность тесно соприкасается и требование не быть специально естественным, не стремиться против своей природы переломить себя, изменить, совершенствовать. Сознание человека не должно быть раздвоено на самосознание и осознание, на «Я» и представление о «Я». Однако если сознание уже расколото, не нужно стараться быть целостным, бороться со своими «задними мыслями». Целостность и единство должны прийти сами собой, а не в результате контроля, борьбы со своей природой, старания не стараться или старания стараться. «Если ты пытаешься подавить возникшую заднюю мысль, то сознание окажется расколотым на то, которое подавляется, и то, которое подавляет, и в нем уже не будет места миру. Так что лучше просто поверить, что в сущности никаких задних мыслей нет». Уотс, разъясняя подобные принципы, пишет:

«Когда стремление стать естественным прекращается, ибо выясняется, что в нем нет нужды, тогда неожиданно становится ясным, что ты можешь таким стать… Естественность постигается тогда, когда приходит понимание, что все ухищрения ни к чему… Если человек не стесняется стеснения, оно исчезает».

Нетрудно заметить, что идеалом здесь является Природа: ей чужды осознание, контроль, искусственность, она естественна, непосредственна, спонтанна. Поэтому в дзэне так ценится мгновенный (без обдумывания и размышления) ответ; дзэн-буддист как бы и не отвечает на вопрос, а претерпевает естественное состояние ответа. На вопрос: «Что есть Будда?» — учитель может показать кулак; на вопрос: «Какова основная идея буддизма?» — он может, не дожидаясь конца вопроса, воскликнуть: «Цветущая ветка сливы!» или «Кипарис во дворе!». Суть в том, чтобы сознание ни на чем не застревало и реагировало мгновенно, не раздумывая над тем, удачен ли ответ.

«Самым важным в искусстве фехтования, — читаем мы в письме Такуана, — как и в самом дзэне, является то, что можно назвать «невмешательством сознания». Если между двумя действиями остается щель толщиной хоть в волосок — это уже задержка… Пусть твоя защита следует за его нападением без малейшего разрыва — тогда не будет двух отдельных действий, известных под именем защиты и нападения. Твоя мгновенная непосредственная реакция приведет к неминуемому самопоражению противника».

Искусство фехтования, как известно, входит на Востоке в группу «военных искусств» (каратэ, кендо, дзю-до, айкидо) и, что важно, все военные искусства используют в качестве своего мировоззрения дзэн-буддизм. Помимо этого идеи дзэна широко применяются и в искусстве восточной живописи, и в чайной церемонии, и в разных сферах гражданской и военной жизни (право, мировоззрение воинов и другие). Мастера каратэ, например, утверждают: «Дзэн — это каратэ, дзэн и каратэ — это одно и то же». Встречаясь с подобными утверждениями, невольно недоумеваешь: как может военное искусство, требующее от человека решительности, смелости, желания победить, совпасть с дзэном — учением, исходящим из идей буддизма, одной из которых является идея ненасилия и невмешательства. Однако еще Бодхидхарма, принесший идеи буддизма в Китай, утверждал: «Война и убийства несправедливы, но еще более неверно не быть готовым защитить себя». Секрет широкого обращения военных искусств к дзэн-буддизму в одном отношении прост: практика этого учения ведет к появлению у человека особого самосознания — ощущения и переживания себя Буддой. Но Будда — это одновременно Божество (Брама), Природа и «Я» (Атман), поэтому человек, осознавший и переживающий себя Буддой, получает доступ к силам, которыми обычный человек не располагает. Он ощущает себя Богом, черпает энергию из природы (прану из воздуха, еды, воды, скал, земли, неба), творит бытие. Такой человек спокоен перед лицом опасностей (поскольку Будда вечен), он свободен и могуч (как Брама), он естествен и непосредствен, как природная стихия, произволен и непобедим, как Бог. Известная в каратэ и других военных искусствах формула «союза души и тела» исходит как из этих представлений, так и из общего психотехнического способа достижения в буддизме основной цели (Нирваны). Только здесь этот способ работает иначе: он используется главным образом не для подавления «частей» человека (желаний, ощущений, эмоций, мыслей), хотя отчасти и это имеет место, а для максимального культивирования (развития) нужных «частей», т. е. тех, которые используются в военных искусствах (ударов, бросков, блоков, концентрации воли и внимания, нечувствительности к боли, силы, скорости и т. п.). Из тех же представлений исходит и формула «чистого (пустого) сознания», таким сознанием обладают только большие мастера военных искусств и живописи. Их поведение, творчество полностью естественно, спонтанно; в ходе единоборства (творчества) их сознание абсолютно подвижно, текуче, свободно, все происходит как бы само собой. Наконец, те же идеи лежат в основании подготовки (обучения) и научения. Центральным здесь является представление о сатори, означающем мгновенное, внеинтеллектуальное просветление, неожиданно приходящее решение.