— Ореховый мусс с малиновым пюре.

— Как ты думаешь, профессора всегда так питаются, когда приезжают в Коннектикут?

— Как ты думаешь, их жены всегда выслушивают лекцию о том, как отсталые жители средних штатов могут освоить красивый стиль жизни Восточного побережья, когда приезжают в Коннектикут?

— Это интригует. Кто читал лекцию? Она описала ленч, не пытаясь себя оправдать.

— Я тебе ничуть не помогла. Но если Фредди была права и ты уже решил…

— Не решил. — Гарт по-прежнему держал ее за руку. Теперь он прикрыл их руки второй рукой и повернулся к ней лицом. — Я согласился приехать сюда, потому что считал, что это нам необходимо. Я никогда не стал бы принимать решения без тебя. Мне кажется, — осторожно продолжил он, — что, дав по Ирме Каллен залп из обоих стволов, ты, возможно, говорила, что не хочешь моего согласия на эту работу.

Сабрина закрыла глаза. Вся ложь, все обманы, вся вина и неразбериха чувств последних пяти недель воздвигли между ними стену, которую она не могла разрушить. «Любимый мой, я хочу помочь тебе. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Но я должница перед Стефанией». Ее руке было тепло между его двух рук.

— Гарт, это твое решение. Я не могу принять его за тебя.

Усталый и подавленный, он убрал руки. Если ей теперь все равно, что он будет делать, значит, она не планирует будущего. И все же она любит его. Он видел это по ее лицу, слышал в ее голосе. Она любит его.

Но она все равно отталкивает его. Они так часто приближались к теплу, к любви, к разделенным чувствам — и она отступала, отворачивалась. Все эти упущенные возможности поговорить… Как будто она боится, что если прислушается к нему, то поддастся — его уговорам или своим чувствам — и не сможет самостоятельно принять решение, уйти или остаться. Как, черт подери, может мужчина с этим бороться? А он, конечно, намерен бороться. Он сказал ей тогда в саду, что смирится с ее решением. Но это абсурдно. Гарт будет бороться за то, чтобы удержать ее. Но пока он не поймет, почему она специально отстраняется от него, почему она отказывается его любить, почему она не перестает зорко следить за детьми, он не сможет решить, с чего начать, или предвидеть, чем все кончится.

Остаток поездки они провели в молчании, молча поднялись в лифте в забронированный для них номер. Сабрина стояла у окна и смотрела на окружавшие темные кроны Центрального парка, горящие окна зданий, которые никогда не спят. Гарт запер дверь.

— Мне не нужна эта работа, — отрывисто сказал он. На круглом столике бутылка шампанского выглядывала из ведерка со льдом, привязанная к горлышку карточка желала им от имени Калленов приятно провести вечер. Гарт осторожно вытащил пробку. — Даже если она означает омаров каждый вечер и шампанское на сон грядущий.

— А почему бы и нет? — спросила она. Он наполнил два высоких узких бокала и вручил ей один из них.

— Когда мы с тобой последний раз были в гостиничном номере? — вслух подумал он. «Мы никогда не были в гостиничном номере». Она присела на край кушетки, обитой полосатым шелком.

— Давно. А почему тебе не нужна эта работа?

— Потому что единственное, о чем сегодня говорили хозяева дома, — это рынок, потребитель, количество долларов на час исследовательской работы, прибыль от инвестиций. Потому что для них генная инженерия означает продукт, как будто я буду руководить группой шеф-поваров, изобретающих новые хлопья для завтрака. Они хотят только зарабатывать деньги. А я хочу исследовать и учить. Я не желаю объяснять, почему я следую перспективному направлению исследования, хотя от него нельзя будет ждать результатов в течение многих лет. Если они вообще будут. Потому что я не могу рассматривать проблемы генетики, а видеть за ней прибыль корпорации и декларации о затратах без прибыли. Потому, черт побери, что я тут не свой. Еще шампанского? Фирма платит.

Сабрина протянула свой бокал. Он наполнил его и сел в глубокое кресло около другого конца кушетки.

— Еще два обстоятельства, — продолжал Гарт. — Первое, как я уже говорил раньше, ты тут тоже не своя. Может, когда-то и была или считала, что была, но теперь — нет. Два или три месяца назад ты не накинулась бы на Ирму Каллен. Когда она была в Чикаго прошлой весной, ты обращалась с ней так, будто она — родная сестра королевы Англии. С тех пор ты изменилась.

Он замолчал, но Сабрина не воспользовалась его молчаливым предложением.

Гарт не мог заставить себя посмотреть на нее. Никогда он так остро не ощущал ее близости или того, как она от него отдалялась, когда замыкалась в молчании. Он осушил свой бокал.

— И больше всего мне нравится в этих переменах то, что ты можешь поставить на место надутую провинциальную королеву-мать вроде Ирмы Каллен и не бояться, что потом она будет не любить тебя или меня. Что означает одно из двух. Ты намного больше уверена в себе, чем раньше…

Сабрина наблюдала, как в ее бокале стремительно всплывают пузырьки.

— Или?

— Или ты решила, что тебе абсолютно наплевать, что я делаю, и что со мной происходит. Или с нами.

В комнате стало тихо. Мягкий свет настольной лампы бросал блики от тающего льда в ведерке для шампанского и от темно-зеленой бутылки, которую Гарт наклонил над их бокалами. Остальная часть комнаты оставалась в темноте. Через открытую дверь была видна спальня, где горевшая лампа освещала кровать, которую горничная разобрала на ночь, оставив в центре каждой подушки шоколадку в золотой обертке. Рядом стояли их два дорожных чемоданчика, прикасаясь, друг к другу, как любовники.

В течение тех пяти недель, которые Сабрина провела здесь, они не были одни, вдали от детей. В приглушенной тишине она остро ощущала присутствие Гарта: настолько сильно, что казалось, чувствовала кожей его прикосновение, хотя он был от нее футах в десяти. Она видела каждую черточку его лица, хотя и не смотрела на него. Ее губы ощущали прикосновение его губ, хотя они не целовались уже три дня, с того момента в прихожей, дома, когда она вырвалась из его объятий в панике любви и вины.

«Он стал частью меня».

— И, наконец, — сказал он, когда она не отозвалась, — мне предложили место директора Института генной инженерии в университете средневосточных штатов, который должен быть построен к этой весне и открыться к началу следующего года.

— Гарт! — Она подняла засиявшие глаза. — Чудесно! Это должно быть твоим главным делом. Единственным делом. Все остальное не имеет значения. Правда?

— Могло бы иметь.

— Почему ты не сказал мне? О, теперь я знаю, о чем говорила Вивьен, когда я вчера отвезла к ним Пенни и Клиффа. Она велела поздравить тебя от ее имени. Я думала, она говорит о том, что твой комитет заключил с ней контракт, чего добился ты. Но она имела в виду другое: она знала о твоем назначении.

— Она знала, что мне предложили это место. Я еще не дал согласия.

— Но почему же? Разве это не именно то, что тебе нужно?

— Я не знаю, то ли это, что нужно тебе. Оклад будет примерно две трети от того, что будет платить Фостер, и гораздо меньше, если прибавить к этому премии, командировочные, машину компании, членство в клубе — все дополнительные блага, о которых в университетах не слыхивали. Я знаю, как тебя беспокоят деньги — наверное, достаточно сильно, чтобы считать Ирму Каллен терпимой.

— Но все доводы, которые ты высказал против…

— Я сказал, что не хочу соглашаться. Но если ты хочешь, чтобы я это сделал, если ты будешь со мной…

— Но тебе это будет отвратительно. Он пожал плечами.

— Многое. Я буду сосредоточиваться на исследовании и научусь мириться со всем остальным. — Он наклонился вперед в своем кресле. — Стефания. Выслушай меня. Я люблю тебя. Я не могу себе представить жизнь без тебя. Все, что я делаю, не значит абсолютно ничего, если я не могу принести это домой, к тебе. Если не могу окликнуть тебя по имени и услышать твой ответ. Если я не могу заснуть вечером, зная, что, когда утром открою глаза, ты будешь рядом со мной. Все ощущение чуда, связанное с моей работой, исчезает, когда я смотрю на то чудо, которое воплощаешь собой ты. Открытия есть, даже возбуждение есть, но все это пусто, ничего для меня не значит без тебя. Неужели ты не понимаешь? Неужели ты не догадываешься, что я готов на все, лишь бы твоя жизнь была по-прежнему переплетена с моей? Если ты попросишь меня согласиться на эту работу…