Стефания аккуратно сложила записку и убрала ее в карман летнего платья.
— Стефания, — успокаивала ее секретарша. — Это не правда. Гарта все знают…
— Спасибо. — Она слепо уставилась на пишущую машинку. Посидев так, пока не перестало сосать под ложечкой, Стефания принялась за работу и, не прерываясь даже на ленч, проработала до трех часов, после чего отправилась домой.
Пенни и Клифф были в гостях у друзей в Хайлэнд-парке; она собиралась захватить их оттуда завтра по дороге в аэропорт. В полном одиночестве в тишине поскрипывающего дома она отрепетировала тщательнейшим образом свой завтрашний разговор с Гартом, не забыв ни одной детали их совместной жизни, вспоминая заново все, что было у них хорошего и плохого за эти двенадцать лет.
И почти все забыла на следующий день, когда они остались наконец, одни, уединившись в спальне, пока Клифф с Пенни играли на улице.
Гарт стоял у широкого окна, выходящего во двор, поставив одну ногу на батарею отопления, повторяющую изгиб выгнутого фонарем окна.
— Почему ты так злишься?
— А я что, не имею права злиться? Стефания села на краешек откидного кресла рядом с окном.
— Нет.
— Ты срываешься и отправляешься развлекаться со своими дружками, а потом еще хочешь, чтобы тебя встречали, как Александра Македонского, завоевавшего полмира и вернувшегося домой.
— Я, кстати, в этой поездке завоевал гораздо больше, чем смел мечтать. Только тебя все это не интересует.
— Мы квиты. Тебя мои проблемы не волнуют тем более. Или тебе есть хоть какое-то дело до того, что происходит вокруг нас — хорошего или плохого?
— И что с тобой плохого?
— Если после двенадцати лет совместной жизни тебе приходится об этом еще и спрашивать, то я не знаю, с чего начать.
— Ну, ради Бога, это же абсурд какой-то. — Он стал ходить туда-сюда вдоль окна. — Стефания, я тебя люблю, я же дождаться не мог, когда, наконец, вернусь сюда, чтобы рассказать тебе о…
— Гарт, я решила уехать ненадолго.
Он остановился:
— Что-что?
— Через пару недель намечается поездка в Китай по делам торговли антиквариатом. И я поеду. У меня уже виза получена и взнос оплачен.
— И ты ни, словом со мной…
— А ты и слушать бы не стал. Ты бы только кивал и говорил, — она понизила голос, — «да, да, звучит заманчиво».
— Я с тобой так не говорю.
— А ты попробуй как-нибудь ради разнообразия себя послушать.
— Не верю. А если такое и было, то извини, конечно, только когда ты последний раз сама-то слушала, что именно я сказал.
— А что слушать? Ты же говоришь исключительно про университет. А тебе в голову не приходило, что меня от университета тошнит? Тебе ни до чего другого и дела нет. До меня, в частности. Да когда ты хотя бы в последний раз на меня взглянул? Говорим на кухне, едим за общим столом, одеваемся, отправляемся куда-нибудь, а ты за все это время глаз на меня не поднимаешь. А если смотришь, то, как будто сквозь меня и думаешь о чем-то своем. Об университете, наверное. А если ты закроешь глаза, то сможешь представить, как я выгляжу? Или детей своих вспомнить? У тебя есть представление, о чем мы думаем? Может быть, ты помнишь, как мы раньше занимались любовью, до тех пор, пока это не превратилось в рутинное упражнение, которым ты изредка вознаграждаешь меня, когда соизволишь спать дома, а не у себя в кабинете? Только об одном ты и помнишь, только об одном и заботишься — об университете. Уж не знаю, чем ты там занимаешься…
— Ты знаешь чем. Я тебе до последней мелочи все…
— И с кем именно ты там этим занимаешься.
— Что это значит?
— Ты знаешь, что это значит.
— Не знаю, и знать не желаю. Единственное, что я знаю, это то, что ты вот тут сидишь и жалуешься мне, что я о тебе не забочусь. А ты поинтересовалась у меня насчет Беркли? А когда я пытаюсь тебе рассказать, поделиться с тобой одним из самых значительных событий в моей жизни, ты затыкаешь мне рот!
— Откуда мне знать, что там было что-то значительное? Ты мне хоть что-то об этом…
— Я тебе сто раз за этот год говорил, а потом снова и снова, каждый раз, как только звонил из Беркли…
— И вечно ты только о себе рассказываешь. Хотя бы раз Клиффом поинтересовался.
— Клиффом?
— Ты ведь собирался с ним поговорить — помнишь? Это уже больше месяца назад было, я тебе рассказывала, что я нашла у него в комнате — радио и еще там…
не помню…
— Я собирался. Извини, Стефания, я на самом деле собирался, но последние недели, подготовка к семинару…
— Ты так говоришь, будто это что-то неслыханное. Да ты и во сне бы к нему подготовился…
— Я попытался тебе объяснить доступными способами, что это нечто особенное. Стефания, выслушай меня, пожалуйста. Я ради этого работал два с лишним года. Конечно, в ущерб семье, но нужно было столько всего успеть, ведь я собирался предстать перед ведущими генетиками мира и сделать основной доклад этого семинара. Я собрал все, накопленное мной за двенадцать лет исследований и сделал фантастический прорыв в будущее, предварив дело, которым мы все будем заниматься ближайшие годы. А потом видные ученые проанализировали мой доклад, и несколько дней мы провели за обсуждением результатов. Я жив, остался исключительно благодаря тому, что научился успокаивать нервы и желудок. Служащие отеля решили, должно быть, что подверглись нападению математических кришнаитов.
Она поневоле рассмеялась:
— Стало быть, ты говоришь, что все прошло хорошо?
— Не просто хорошо. Фантастически, был триумф! Все мои надежды сбылись и…
— Вот и чудесно. Стало быть, ты закончил свою работу здесь? Теперь можно принять предложение из Стэмфорда. Гарт вытаращился на нее:
— Ты только об этом и мечтаешь?
— Это очень важно для меня. И ты бы тоже так считал, если бы тебе не было на меня наплевать. Гарт отошел от окна и встал позади глубокого кресла, в котором по вечерам Стефания читала, свернувшись калачиком. Он положил ладони на спинку кресла и стал их внимательно рассматривать.
— Мне не наплевать. Но я не могу бросить все, что для меня важно. Даже ради того, что хочется тебе. Я разрываюсь, Стефания. Мне хочется, чтобы ты поняла, как мне не просто сделать выбор. Там деньги. Да. Это для всех важно. Знаешь, какие там предлагают средства на исследования и зарплату сотрудникам? Но есть и другая сторона. Университетская свобода, преподавание, которым я так дорожу.
— Об этом я слышу со времени нашей свадьбы. Не кажется ли тебе, что пора повзрослеть и начать стремиться к чему-то другому?
— Мне хочется, чтобы мою жену интересовали мои дела, чтобы от нее можно было ждать в трудную минуту поддержки, а не…
— Как ты смеешь меня обвинять? И это после того, как мне пришлось самой зарабатывать деньги для уплаты за дом, в котором ты живешь, гладить твои рубашки, готовить тебе еду, вычищать за тобой ванную, заботясь о том, что бы мыло у тебя было подходящее для твоей чувствительной кожи…
— Черт возьми! Это, по-твоему, поддержка? Стефания, ведь раньше мы вместе мечтали, ты подбадривала меня, вдохновляла…
— То время ушло. Я отдала тебе двенадцать лет; а теперь ты мог бы посвятить немного времени и мне. Я хочу уехать со Среднего Запада, познакомиться с новыми людьми, зажить по-другому. Мне не хватает Нью-Йорка с его кипением…
— Христа ради, скажи, ты опять с сестрой разговаривала?
— Что?
— С миледи Сабриной, которая изволит обедать в замках и танцевать до утра на званых балах. С каждым ее звонком ты становишься, все больше недовольна жизнью. Ты никогда не рассчитывала, что мы разбогатеем… А теперь ты занудствуешь! Я должен стать тем, кем я быть не желаю, только ради праздного, паразитического образа жизни, как у твоей сестры?
— Но она не такая! Какое ты имеешь право? Ты ее не знаешь!
— А кто виноват? Она что, часто приезжает сюда? Ты вечно несешься сломя голову то в Нью-Йорк, чтобы с ней повидаться, а то и вовсе в Лондон… Господи! Идиотская затея с Китаем часом не ее? Не она тебя надоумила?
