Панаев был занят безвозмездной, как обычно, работой в «Отечественных записках» и активным вращением в высших кругах творческой интеллигенции. Он был знаком, кажется, со всеми, что нельзя считать невозможным. Число людей, занятых в литературе, журналистике, театре, живописи, тогда значительно уступало числу занятых в этих областях ныне. И остается только удивляться, что КПД творчества XIX века оказался так высок. Людей немного, но сколько из них классиков! Зимой 1840 года Авдотья Панаева имела возможность познакомиться с заходившими к мужу модным поэтом Нестором Кукольником, уже знаменитым художником Карлом Брюлловым, писателем Василием Боткиным[2], историком Тимофеем Грановским, молодым журналистом, будущим теоретиком анархизма Михаилом Бакуниным. Один раз она видела Михаила Лермонтова, зашедшего попрощаться перед отъездом на Кавказ, где и погибнет. Часто приезжали и останавливались у Панаевых москвичи Алексей Кольцов, Александр Герцен и Николай Огарев. Ежедневно приходил обедать Белинский. Панаева все больше отмалчивалась, не принимала участия в высокоумных разговорах, но постепенно набиралась опыта – житейского, литературного, женского.
Нельзя сказать, что жизнь молодой женщины, вырвавшейся из-под деспотичной опеки родителей и попавшей в вольную литературную среду, была полной и счастливой. В 1841 году Авдотья родила ребенка, но тот умер через несколько недель. Для нее трагедия, для Ивана Панаева – приличный повод охладеть к супруге. В общем, он и не был создан для семейной жизни в нормальном, а не богемном понимании. Молодая прелестная девушка, вызывавшая интерес у всех мужчин, была для него очередной красивой безделушкой, приобретением в одном ряду с модным выездом, модным фраком, модной комнатной собачкой. Он похвастался своей красивой женой перед многочисленными приятелями, посетил с ней популярные летние музыкальные концерты в Павловске, свозил ее в Париж и в свое имение под Казанью и вновь погрузился в холостяцкие развлечения. Так что на вопрос «Зачем ты женился?» Панаев больше, чем кто-нибудь другой, имел право пожать плечами.
Не прошло и двух лет после их свадьбы, как Белинский, который был ближе всех остальных не только Панаеву, но и его супруге, пишет в письме: «С ним (Панаевым) была история в маскараде. Он втюхался в маску, завел с нею переписку… получил от нее письмо и боялся, чтобы Авдотья Яковлевна не увидела».
Ванька Панаев, как именовали его близкие друзья, был потрясающе легкомысленным человеком со всеми типичными достоинствами и недостатками богатого баловня судьбы. Он чувствовал себя в своей тарелке только во время праздников, карнавалов, ни к чему не обязывающих светских бесед. При этом находил очень немного времени для занятия литературой, в результате чего не создал ничего путного. Хотя Панаев и был способен заниматься серьезным делом. Он любил что-нибудь организовывать – журнал, общественный кружок, – кипел при этом энергией, заводил многочисленные связи. Но ему обычно не хватало основательности поставить дело на надежную основу. Такому человеку нужен был руководитель. И он нашелся в лице Некрасова.
Панаев был в целом порядочным, добрым, очень открытым человеком. Что называется, рубаха-парень. Но случалось, и обижал кого-нибудь по легкомыслию, как постоянно обижал супругу. Поэту Николаю Щербине как-то передали, что Иван Иванович посмеялся над его чрезмерно пышными манишками и пестрыми жилетами. Щербина ужасно оскорбился и ответил едкими, грубыми эпиграммами. В частности, он назвал Панаева «кучей смрадного навоза под голландским полотном». Однако это не помешало поэту, когда он бедствовал, обратиться к Панаеву с просьбой съездить к одному важному лицу и отрекомендовать его на вакантное место. Иван Иванович просьбу тотчас исполнил, отрекомендовав Щербину в лучшем свете, как своего близкого приятеля.
Иван Панаев отличался щедростью по отношению к друзьям. Ссужал деньгами, кормил обедами, если нужно, делился своей одеждой… и женщинами. Из его письма Василию Боткину: «Я тебя познакомлю с двумя блондинками; надеюсь, что ты будешь доволен». Страсть к сводничеству для адюльтера – еще одна черта его характера. «Эту вдову я тебе приготовлю, когда у тебя почувствуется потребность», – пишет он другому приятелю.
И наконец, женщины в его жизни. Есть такой термин – спортивный секс. Без примеси каких-либо чувств, а просто постоянная беготня за юбками, быстротечные романы, легкие разрывы и новые увлечения из одной только страсти к рекордному количеству любовных побед, из невозможности остановиться.
На доме Ивана Панаева, казалось, горели невидимые слова лозунга «Легкомыслие, доступность, щедрость». Многие понимали, что доступность распространяется и на Авдотью. «Если бы ты знала, как с нею обходятся! – писал о ней жене из Петербурга Тимофей Грановский. – Некому защитить ее против самого нахального обидного волокитства со стороны приятелей дома».
Однако природная порядочность не позволяла ей окунуться с головой в одни удовольствия, как это делал муж. Она была обыкновенной, эта юная круглолицая русская женщина Авдотья Яковлевна. Хоть и выросшей в богемной обстановке, жившей в ней, ей хотелось простой моногамности – чтобы один мужчина, но чтобы любил ее, а она – его. Мелкие суетливые интрижки были не в ее характере. Исподволь в ней зрело решение – уж если изменить мужу, то один раз, но так, чтобы он это надолго запомнил. А пока она ему все прощала или просто махнула на него рукой. Что и видно из равнодушной заметки в ее письме: «У Панаева развелось столько знакомых в Павловске, что он редко приходит домой с музыки».
Летом 1842 года в Павловске Панаевы познакомились с молодым двадцатишестилетним литератором Иваном Тургеневым. «На музыке, в вокзале, он и Соллогуб резко выделялись в толпе: оба высокого роста и оба со стеклышком в глазу, они с презрительной гримасой смотрели на простых смертных. После музыки Тургенев очень часто пил чай у меня», – пишет Панаева в своих воспоминаниях.
Большой ловелас Тургенев немедленно приударил за очаровательной соломенной вдовушкой Авдотьей. После трех лет брака, трех лет общения с литературным светом она была уже не такой простушкой, как поначалу. А красоты в ней после родов только прибавилось. Но Панаева отвергла Тургенева. У нее было слишком развито врожденное классовое чутье. Что, в общем, отвечало потребностям времени. Дворянство потихоньку сдавало свои позиции. Она, конечно, могла общаться и общалась с самыми разными аристократами. Но сблизиться, открыть свое сердце могла только «социально близкому». Лощеный, богатый барин Иван Тургенев – нет. Хоть и дворянин, но оборванный, как нищий, Некрасов – да.
Осенью 1842 года по Петербургу прошел слух об очередном добром деле Ивана Панаева. Не исключено, что он сам и распространял этот слух на каждом углу. Узнав о том, что его собрат по литературному цеху бедствует, Панаев в своей щегольской коляске приехал к молодому человеку, накормил его и ссудил деньгами. Спас, в общем, от голодной смерти. Этот молодой и голодный литератор был Николаем Некрасовым.
На самом деле Некрасов, конечно, не думал умирать, хотя действительно продолжал голодать, бедствовать и перебиваться случайными литературными заработками. Четыре года тяжелой жизни в столице закалили его. Он чувствовал в себе силы не упустить момент, когда откроется заветная дверца, ведущая к славе и деньгам. Ею оказалась дверь в квартиру Панаевых.
Панаева и Некрасов познакомились в конце того же 1842-го. Ему был всего двадцать один год. Ей – на год больше.
«Некрасов имел вид болезненный и казался много старше своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал», – вспоминала Панаева много лет спустя.
Как-то у них в доме случилась очередная поэтическая вечеринка. Некрасов читал свои еще неважные стихи. Когда он ушел, оставшиеся литераторы принялись обсуждать его. Боткин резко высказался против попыток грубого реализма Некрасова, стилизации народной речи. Потом посмеялся над его несветскими манерами и дурной одеждой, над его пошленькими водевилями, написанными только ради заработка. В защиту молодого поэта выступил Белинский, сумевший разглядеть в нем нераскрывшийся талант.
