Вот и Ганс оказался из такой породы людей, хотя живет в другой среде, в стране, где сегодня не так уж редко можно встретить свастику. Когда Алексею хотелось представить, как выглядел ефрейтор Вилли из сорок пятого года, тот почему-то казался ему похожим на Ганса. Наверное, все честные люди похожи друг на друга. И если сталкиваются с ненавистью — объединяются, чтобы преградить ей дорогу. Алексею земля иногда представлялась в виде огромного-огромного, без конца и края, поля, на котором много доброго сделано руками и умом миллионов людей. Но, когда-то, очень давно, вдруг пошел гулять по этому полю коричневый чертополох. Его вырубили, да не дорубили, корешки кое-где остались, и, если их окончательно не выкорчевать — могут дать они новые побеги, разрастутся, заполнят поле, высосут из него все соки и силы.

Алексей гнал прочь от себя эти видения, но избавиться от них не мог, слишком горестным было то, что виделось за строками документов о расправах карателей, за словами очевидцев, уцелевших в те страшные дни.

Целые заросли коричневых колючек, и цветы на них гнилые, это не цветы даже, а плесень, пожирающая все живое.

Он однажды рассказал об этом неотступном видении Гере, ему надо было с кем-то поделиться своими мыслями, а Гера за последние месяцы стала ему, как это ни было для него странно, близким человеком.

Гера вообще как-то неожиданно изменилась: меньше стала «пылить», то есть вспыхивать по пустякам, иногда, разговаривая с Алексеем, вдруг замолкала. Домой к себе Алексея она больше не приглашала. Однажды равнодушно сообщила, что у мамы в универмаге была ревизия, все обошлось благополучно, полный ажур.

— Вот видишь, — обрадовался Алексей.

— Вижу впереди кошмары и катастрофы, — с болью сказала Гера. — Вот так-то, мой дорогой сыщик. Сейчас только затишье…

Она тихо, с грустью напела:

— Слова и музыка мои, — как обычно, прокомментировала девушка.

— Чего это ты такая? — наконец заметил Алексей ее душевную неустроенность.

— Пора взрослеть и… умнеть, — неопределенно ответила она.

Вскоре Ганс прислал обстоятельное письмо. В нем он рассказал о двух своих встречах… с Ирмой Раабе.

Отлежавшись немного после потасовки, Ганс вместе со своими друзьями решил выяснить, кто же все-таки была та белокурая истеричка, которая так решительно предводительствовала у «коричневых». Особого труда это не составило — молодые наци проводили сборища открыто, у них были излюбленные пивные и дискотеки. Вскоре Гансу назвали имя — Ирма Раабе. Он тут же вспомнил рассказ Алексея о стычке на парижской улице — в газетной заметке по этому поводу тоже речь шла об Ирме Раабе. Оба происшествия были окрашены в «коричневые» тона. Но, писал Ганс, ему и в голову не могло прийти, что может существовать связь между этой Ирмой и той, которая писала письма капитану Адабашу. Ведь какая толща времени разделила их! А мы, философствовал Ганс, склонны мыслить очень определенно: прошлое есть прошлое, хранилище воспоминаний.

Но в любом случае следовало познакомиться с этой воинственной неонацисткой.

В толстенном гроссбухе, прикованном цепью к телефону-автомату, фамилия Раабе повторялась несколько десятков раз. Звонить из автомата не было смысла, это заняло бы уйму времени. Ганс вспомнил, что в их студенческой библиотеке есть такой же справочник. Он умолил огненно-рыжую девицу-библиотекаря выдать ему полупудовую книжицу на один вечер.

— Звони, — сказала девица, которую он предусмотрительно одарил пачкой сигарет, — вызванивай свое счастье.

Она строила глазки — пока безуспешно — уже нескольким поколениям студентов. Ганс попробовал затолкать справочник в брезентовую сумку — он не вмещался.

— Загадаю на наш будущий совместный вечер, — сказал он.

— Каким образом?

— Здесь сотни две абонентов с нужной мне фамилией. Если повезет и я не перевалю через первую десятку…

— Считай, что я уже выбрала столик в ресторанчике «Ты и я».

С этим напутствием Ганс в своей комнатенке придвинул поудобнее телефон. «Посмотрим, — пробормотал он, — улыбнется ли рюмка коньяка этой рыжей караульщице книг». Девушка заработала свой ужин: после нескольких бесплодных звонков (дважды его даже грубо обругали) он неожиданно услышал:

— Господина полковника фон Раабе нет дома. Назовите себя — полковник узнает о вашем звонке. Сейчас он находится на собрании ветеранов.

— Где-где? — растерянно переспросил Ганс.

— Господина полковника фон Раабе нет дома… — вновь услышал бесстрастное и понял, что общается с автоответчиком.

Это не могло быть совпадением: Раабе — полковник, к тому же «ветеран».

Он позвонил снова через час — трубку взяла девушка.

— Ирма Раабе? — спросил Ганс.

— Да. Кто вы и что вам нужно?

— Здесь Ганс Каплер, — как принято, отрекомендовался он. — Хотел бы с вами встретиться по весьма важному делу.

— Как же! — насмешливо ответствовала Ирма. — Уже одеваюсь и бегу…

— Зачем же? — немного спокойнее ответил Ганс. — Я могу и лично к вам приехать.

— Да ты еще и нахал!

Он решил немного ее осадить.

— Мы уже на «ты»? В таком случае, позволь заметить, что нахал не я, а твои громилы — после той демонстрации я отлежал две недели.

— Я им сделаю выговор, — резко сказала Ирма. — Плохо работают, такие, как ты, после встречи с нами должны лечиться всю жизнь.

— Слушай! — оборвал девушку Ганс. — Мы можем наговорить сейчас друг другу всякой чепухи, а дело есть дело, мне необходимо тебя повидать.

— Зачем?

— Объясняю. У меня в руках копии писем, которые тебя могут заинтересовать.

— Шантаж? Не выйдет. Ты действительно хочешь потратиться на лекарства?

Если бы не просьба Алексея, Ганс вообще не стал бы с нею разговаривать, такие психопатки недостойны беседы с нормальными людьми. И тем не менее он постарался ответить как можно спокойнее:

— Ничего общего с шантажом. Эти письма, кстати, не твои, и адресованы не тебе, их писала твоя мама.

— Ты уверен? И действительно разыскал эти письма?

До этого Ганс еще сомневался, но сейчас был убежден — если его собеседница знает о письмах — значит, она имеет прямое отношение к девушке из войны — Ирме Раабе. И ее тоже зовут Ирма… Это не совпадение…

— Ага, значит, тебе известно, что они существуют, — удовлетворенно констатировал Ганс.

— Я слышала только, что они могли быть написаны, — в голосе Ирмы уже слышались не раздражение, а неопределенность, удивление.

Для удобства Ганс решил впредь именовать ее Ирмой-младшей.

— Я их читал. Не волнуйся и не возмущайся: читал, не подозревая, что когда-нибудь разыщу дочь той девушки из войны.

— Как пошло читать чужую почту, — с презрением процедила Ирма.

— Бить по голове велосипедной цепью, согласись, тоже не очень порядочно, — съязвил Ганс.

Ирма вздохнула в трубку, тихо спросила!

— Они у тебя?

— Да. Уточняю еще раз: не подлинники, а копии, снятые с них. Работа хорошая, читается каждое слово. Но я знаю и человека, у которого оригиналы.

Ирма-младшая размышляла над обрушившейся на нее информацией — невероятной, неожиданной, словно бы сигнал из иных миров. У нее вскоре прошла первая растерянность, и она снова заговорила жестко и твердо:

— Я не желаю слышать об этом позоре нашей семьи.

Ганс обозлился:

— Послушай, психопатка… Я не знаю, что там тебе напели твои коричневые наставники. Одно могу сказать: это не позор, а легенда, которой можно гордиться. И перестань хамить — речь идет о твоей матери! — Он решил больше не церемониться. — Придешь или нет? Мне некогда с тобой болтать, в конце концов это твои дела.