Я уже полез в карман, чтобы дать ему этот бакшиш, но тут же вытащил руку, поскольку сей человек поднял саблю и принялся размахивать ей прямо перед носом, крича:

– Бакшиш даешь? Мне, стражу и хранителю этой общины? Это оскорбление, и я покараю его самым строжайшим образом. Пошлина удваивается. И как мне с тобой обращаться? Почтительно и с уважением? Ты голь перекатная – у меня к тебе нет и тени уважения! Ты настолько ниже, настолько ниже меня, что я вообще тебя не вижу, ведь…

– Молчи! – прервал я его. – Иди-ка отсюда, а то схлопочешь плетку!

– Что? – прорычал он. – Плетку? Ты говоришь это мне, человеку, имеющему авторитет и вес, тогда как ты рядом со мной – крыса дохлая, мышь оголодавшая. Вот я и вот моя сабля! Кто запрещает мне тебя заколоть? Одним мошенником на земле будет меньше. Тебя вместе с твоими спутниками…

Он снова осекся. Халеф, положа руку ему на плечо, молвил:

– Замолчи-ка, наконец, иначе эфенди всерьез за тебя возьмется и отсчитает тебе пошлину так, что ты ее взять не сумеешь.

Тут местный страж порядка, оттолкнув хаджи так, что тот отступил на несколько шагов, закричал на него:

– Червяк! Ты и впрямь рискнул дотронуться до меня, главного чина в этой местности? Это преступление, за которое ты мигом ответишь. Не я, а ты схлопочешь плетку. Сюда, киаджи, сюда, мужчины! Держите крепче этого человечка! Отхлещите его собственной плеткой.

Киаджи уже занес ногу, но быстро поставил ее назад. Похоже, взгляд, брошенный мной, мало ему понравился. Его пример подействовал; никто не повиновался «генерал-аншефу службы общественной безопасности».

– Сиди, можно мне? – спросил Халеф.

– Да, – кивнул я ему.

Он тут же махнул Оско и Омару. В следующее мгновение «генерал» лежал на земле, спиной вверх. Оско держал его за плечи, а Омар уселся ему на ноги. Молодчик завопил, но Халефу удалось его перекричать:

– Идите-ка сюда, о мужи и жены, и посмотрите, как мы уплатим налог этому любителю громких слов! Сперва получит пошлину он сам, а потом любой, кто отважится прийти ему на помощь – киаджи первым! Сколько ему уплатить, эфенди?

– Он требовал восемь пиастров.

Я не стал ничего добавлять, и Халеф понял по моему выражению лица, что следует вести себя милостиво. Итак, он отпустил бедняге восемь ударов, действуя лишь формы ради. Эти восемь слабых ударов не могли причинить боли, зато произвели сильное впечатление. Сразу же после первого удара «генерал-аншеф» умолк. Когда его отпустили, он медленно поднялся, потирая тыльную часть тела, и посетовал:

– О закон, о справедливость, о великий султан! Самый верный твой слуга, хранивший благополучие отчизны, оскорблен плеткой! Моя душа истекает слезами, а из моего сердца сочатся ручьи тоски и печали. С каких это пор почтенные мужи удостаиваются ордена Славы, который курбаши имеет обыкновение помещать туда, где его не видно любому встречному? Объяли меня скорби жизни. Как ощущаю я муки прошедшего бытия! О закон, о справедливость, о великий султан и падишах!

Он хотел удалиться, но я окликнул его:

– Подожди немного! Я всегда держу слово. Поскольку я обещал тебе два пиастра, то ты их сейчас и получишь. А чтобы скорби бытия не слишком томили тебя, я дам тебе целых три пиастра. Вот они!

Он не верил своим глазам, когда я протянул деньги. Наконец, испытующе посмотрев на меня, он схватил их и сунул в карман. Похоже, тот оказался дырявым, ведь он снова достал оттуда деньги и перепрятал их под свой огромный тюрбан. Затем он взял мою руку и, приложив ее к своим губам, сказал:

– Господин, земные муки и невзгоды сего мира суть преходящи, как и все творения Аллаха. Твоя милость проливает мне на душу бальзам и смачивает чесночным соком глубины моих чувств. Да позаботится судьба о том, чтобы в твоем кошельке не переводились серебряные пиастры!

– Благодарю тебя! Теперь пригласи к нам киаджи.

Тот услышал мои слова и подошел сам.

– Что прикажешь, господин? – спросил он.

– Когда деревенский хавас получает от меня бакшиш, то нельзя, конечно, и киаджи оставаться без него. Надеюсь, ты с этим согласен.

– С удовольствием! – воскликнул он, протянув мне руку. – Твои уста полны благословенных слов, а твоя рука расточает дары богатств!

– Так оно и есть. Ты наверняка не захочешь получить меньше, чем твой подручный?

– Господин, я же начальник. Мне полагается больше, чем ему.

– Верно, он получил восемь ударов и три пиастра; следовательно, я отпущу тебе пять пиастров и двенадцать ударов.

Тут же он мигом приложил обе руки туда, где даже у величайших ученых не сыщешь вместилище ума, и завопил:

– Нет, нет, господин! Не удары, а только пиастры!

– Это было бы несправедливо. Не бывает пиастров без ударов. Или все, или ничего. Выбирай!

– Тогда лучше ничего!

– Тогда твоя вина, если твоя рука не получит того, что я обещал ей.

– Нет, нет! – повторил он. – Получить сразу то и то было бы для меня слишком много!

Он хотел удалиться, но, сделав несколько шагов, обернулся, умоляюще посмотрел на меня и спросил:

– Господин, а нельзя иначе?

– Как это?

– Дай мне пять пиастров, а дюжину моему хавасу. Он уже отведал плетки, так что она его не ужаснет.

– Если он захочет, я соглашусь. Итак, иди-ка сюда, генерал службы общественной безопасности!

Халеф протянул руку к хавасу, но тот быстро отпрыгнул в сторону и крикнул:

– Аллах, спаси и сохрани! Кроткие чувства моего седалища уже вдоволь напряжены. Если ты решишь разделить дары, то дай мне пиастры, а киаджи отпусти удары! Тебе, может быть, и все равно, кому что давать, мне же ничуть нет.

– Верю в это. Но я вижу, что мне не сбыть ни то, ни другое, поэтому позволяю вам удалиться.

– С удовольствием, господин! Поезжай спокойно своей дорогой! Может быть, в другом месте ты найдешь ту душу, что мечтает о побоях, а не о пиастрах.

Он поднял саблю, выпавшую у него, и удалился. Киаджи тоже пошел, но еще раз вернулся и доверительно зашептал:

– Эфенди, а может быть, что-то еще можно сделать? Уж очень мне хочется пиастры получить.

– Ну, так что же?

– Дюжина слишком много. Дай мне пять пиастров и пять ударов; это я еще снесу. Выполни мою просьбу – и мне хорошо будет, и тебе.

Я не мог иначе – я громко расхохотался, и мои спутники поддержали меня. Киаджи обрадовался, видя нас в хорошем настроении, и почти ласковым тоном заговорил со мной:

– Милый мой эфенди, ты сделаешь это, верно? Пять и пять?

Тут из стоявшей рядом толпы вышел длинный, тощий человек с темной бородой и промолвил:

– Послушай меня, чужеземец! Ты видишь здесь свыше трех десятков мужчин, и каждый из них готов стерпеть пять ударов, если получит за это пять пиастров. Если тебе угодно, мы согласны по очереди, лишь бы заслужить такие хорошие деньги.

– Благодарю, покорнейше благодарю! – ответствовал я ему. – Вы не оскорбляли меня, значит, вас не за что бить и потому вы не получите, к сожалению, пиастры.

Он сделал разочарованное лицо и грустно сказал:

– Это нам вообще не нравится. Я – человек очень бедный; сплю я под крышей неба; питье мое сварено из желудей, а голод – единый мой покровитель. Никогда я не получал и удара плеткой, а вот сегодня готов был на пять ударов решиться, чтобы раздобыть пять пиастров.

По этому человеку было видно, что он говорит правду. Нищета сквозила в каждой морщине его лица. Я уже хотел сунуть руку в карман, как подоспел Халеф, достал кошелек и положил ему что-то в ладонь. Когда бедный малый увидел, что получил, то воскликнул:

– Ты ошибся! Этого не может быть…

– Тихо, старик! – перебил его Халеф, одной рукой вновь убирая кошелек в карман, а другой угрожающе помахивая плеткой. – Проваливай-ка отсюда и похлопочи о том, чтобы твои родные когда-нибудь вновь пили настоящий кофе вместо желудевого.

Он оттеснил старика в сторону, и тот торопливо удалился, преследуемый остальными, мечтавшими узнать, сколько денег он получил в подарок.

Наконец, мы собрались ехать. Когда лошади тронулись с места, хавас снова вышел из толпы и крикнул мне: