При крещении в монастыре Ведислава остригли и нарекли Космой; новокрещённый после водоосвещенья разжёг костёр в келье и очистил огнём и дымом свой дух и келью. Он стал именовать себя Козьмой, откликался только на изобретённое им же имя, и братьям пришлось привыкнуть к странно звучащему имени и уступить. Козьма и наименование монастыря произносил на свой лад, а вот в этом умыслили его гордыню, но покаяния от Козьмы так и не добились ни монах-наставник, ни игумен.
Нельзя сказать, что брат Козьма постоянно проявлял свою гордыню и неблагодарность. В монастыре он безвозмездно лечил братьев-монахов, уделяя особое внимание исцелению своих пожилых наставников, помогавших ему в овладении ромейским и древнегреческим языками. А настойчивость в вопросах поддержания порядка и санитарии лекарь проявлял не только в кельях больницы, но и в отношении всех помещений и дворовых хозяйств монастыря.
Милосердие к больным, а равно приём и лечение больных в монастыре зависели от обеспеченности или достатка пациентов. Так, некий купец-генуэзец, человек не из бедных, затребовал себе отдельную келью и в течение полугода пребывания в больнице, подружившись с Козьмой, ежедневно давал ему уроки латыни.
При посещении пациентов в городских кварталах, лекарь именовал себя «Козьмой из монастыря Святого Козьмы», а иногда менял место определения перед именами, и со временем в городе его стали называть не иначе, как «Святой Козьма». Его словенское имя давным-давно было забыто в монастыре.
Во дворец патрона, занимавшего весьма значительный и значимый в митрополии квартал, Козьма был вхож как домашний врач, и в то же время, до дверей пациентов его всегда сопровождал кто-нибудь из монахов, как к Агеласту, так и к многочисленным домочадцам патрона. На протяжении всех лет своего фактического рабства, Козьма не получил ни единого медного фолла за свои услуги ни от патрона, ни от его домочадцев. Но его патрон и представить не мог, что именно он откроет путь Козьме к известности и славе, когда рекомендовал и направил его как акушера и травника в дом эпарха, городского головы. Перед Козьмой стали открываться одна за другой двери в иных кварталах митрополии; количество его пациенток, несмотря на злые наветы женщин-повитух, многократно увеличилось. Высыпая номисмы в тайник, сооружённый им в своей келье и ни разу невскрытый, вероятно, благодаря его волховской волшбе, Козьма цинично усмехался: первые люди митрополии щедро оплачивали его услуги и, по существу, его путь к знанию.
Следовало бы раскрыть одно важное для травника обстоятельство, а для этого необходимо упомянуть о карьере его патрона. Бывший стратиг Агеласт, — некогда отозванный ко двору Базилевса после множества доносов и ряда военных стычек с Булгарией, с которой Базилевс стремился поддерживать мирные отношения ввиду угроз, нависших над империей со стороны арабов, — удивительно быстро восстановил доверие августа к себе, потерянное было за недолгое и, по августейшему мнению, неудачное в военном отношении командование армией фемы Фессалоники, а также, согласно доносов, из-за присвоения нескольких земельных наделов, на самом деле подаренных Агеласту богатыми землевладельцами в качестве откупа за сыновей, которых стратиг намеревался забрать в армию.
Агеласт как исполняющий обязанности синклитика в делах правосудия был включён в круг лиц, занятых пересмотром законодательства.
Благодаря снадобьям, сей синклитик на протяжении многих лет был здоров и деятелен. Базилевс Василий Македонянин, обладая атлетическим телосложением и изрядным здоровьем, вместе с тем, по совету Агеласта, принимал снадобья Козьмы-травника и с удивлением заметил их благотворное влияние. Агеласту он простил давнопрошедшие грехи и алчность, непозволительную для стратига фемы. Со временем Агеласт, уже пребывая в должности синклитика и уяснив для себя благородные помыслы отнюдь не багрянородного августа, взлетевшего на трон из крестьянской среды, стал выступать за снижение налогового бремени и милосердие к рабам.
Именно Агеласт предложил отпускать рабов на волю после смерти их хозяина при отсутствии завещания или при отсутствии имени раба в завещании. Козьма узнал об этом из уст спесивого патрона. Синклитик, вальяжно развалившийся на ложе, криво усмехнулся и добавил: «Ты был, есть и будешь рабом до моей смерти. Посмеешь бежать или отравить меня — и тебя казнят».
Базилевс благоволил Агеласту, а Козьму он повелел именовать «травником Базилевса Василия». Пергамент Базилевса и изрядное вознаграждение вызвали зависть в монастырской среде — и осложнили положение Козьмы. По велению Агеласта надзор за травником усилился. Более того, по приглашению игумена в монастырь Святого Космы от Климента Охридского из Булгарии прибыл брат Пётр как сведущий в словенском письме. Игумен подозревал, что своенравный Козьма излагает на пергаменте богохульные мысли. К удивлению игумена, брат Пётр, прочитавший листы, исписанные целителем, но ещё не сшитые в книгу, пришел в восторг не только от книги, написанной старым словенским письмом, но и от общения с братом Козьмой. Травнику он подарил лист пергамента с образцом письма, включавшего новые буквицы. А игумену заявил, что книга Козьмы — опричь врачевания, о травах токмо. И Богу угодна! Увы, брат Пётр не развеял подозрения игумена. Их беседа завершилась скандальным изгнанием брата Петра из пределов монастыря, ибо брат Пётр как приверженец арианства не сошёлся во взглядах с игуменом на природу Христа. Игумен пребольно стукнул посохом по голове брата Петра и кричал вослед убегающему монаху: «Все болгары и русы варвары и еретики!»
Своих успехов при дворе Базилевса Агеласт достигал благодаря угодливому поведению по отношению к всемогущему августу и восприятию придворной жизни как очередного поля битвы. Не пренебрегая личными интересами, сей синклитик находился постоянно в состоянии подозрительности к своему окружению. При каждой встрече с игуменом монастыря, Агеласт не забывал напомнить тому о строгом надзоре за лекарем Базилевса и неусыпном контроле со стороны монахов, коим вменялась служба сопровождать лекаря. С одной стороны, Агеласт сам же способствовал широкой известности Козьмы как травника и акушера, а с другой стороны, временами он вынужден был, сладко улыбаясь, выслушивать хвалебные отзывы о лекаре Козьме от других властных патронов митрополии. Наверное, он сожалел о вынужденном послаблении надзора за Козьмой, но уже не мог изменить что-либо в устоявшемся ходе событий и препятствовать хождениям лекаря во дворцы и знатные кварталы.
Ныне Агеласт заметно сдал и слёг, а Козьма вынужден был навещать вечно ворчащего патрона, если не каждый день, то через день.
Сбор трав, не столь уж частый, был отдыхом от строгого режима в монастыре и пребывания в городе. Константинополь как город, как средоточие всех мыслимых телесных болезней и извращений человеческого разума и духа Ведислав ненавидел. Его никоим образом не потрясло великолепие службы в Великом Храме, где он побывал вместе с Агеластом по высочайшему повелению Базилевса. Город, по мнению лекаря, был порождён отнюдь не христианскими помыслами Константина, а войнами, и ныне город был источником, питавшим войны, которые ромеи неустанно вели на своих границах. А в самой митрополии непрерывно шла бескровная, а иногда и кровавая война всех против всех, нищих против богатых, жителей окрестных селений против горожан, патронов мегаполиса со знатью из провинций, и каждый норовил перегрызть глотку другому.
От целителя, часто посещавшего своих пациентов, — среди которых, помимо его патрона, были и иные синклитики, вершившие правосудие, городской эпарх, эпопты и диикиты, взимающие налоги, и прочие носители римского достоинства, иначе говоря, власть имущие персоны, — не могло укрыться истинное положение дел: все они, не таясь, лихоимствовали, брали взятки, приношения и компенсировали в свою пользу любые послабления налогового бремени. Размышляя о ромеях как мастерах обмана, интриг и воровства, целитель изумлялся их недальновидности и пришел к выводу, что многие ромеи преуспевают в стремлении пожертвовать всем, даже своим будущим, ради желания ухватить и присвоить то, что рядом.
