Кутасов, по-прежнему в седле, наблюдал за ходом операции со своей высотки. Отсюда было похоже, будто на реке идут веселые лодочные гонки. Только взметывались время от времени над водой белые фонтаны, и пробитая осколками лодка переворачивалась, всплывала кверху брюхом, как мертвая рыбина.

Но все равно — первые шитики уже ткнулись тупыми носами в песок. И бойцы, поднимая над головами винтовки, с нестройным радостным «ура» полезли на вражеский берег.

Белые окусывались, как могли. Свистели над рекой пули, жужжали осколки. Кутасовскому коню это не нравилось. Он морщил горбатый нос, перебирал ногами.

Поглаживая твердую теплую шею Мячика, начдив смотрел, как наш авангард закрепляется на белой стороне.

Пустые плоскодонки — это было придумано и разучено заранее — выстроились шеренгой поперек реки. Саперы, торопясь, укладывали поверх шитиков брусья — делали настил понтонного моста.

…И вот уже по этому мосту двинулись с нашего берега орудия, броневики.

В висках у начдива стучали барабаны, в сердце пели звонкие военные трубы, кипела, клокотала радость полной удачи. Вот для таких минут — редких и неповторимых — живет полководец. В них награда за все — за риск, за жестокие решения, за многие вины перед собой и другими людьми.

Его армия шла вперед, его армия громила врага — и больше не надо было Кутасову ничего на свете…

В деревню, где был штаб кутасовской дивизии, канонада докатывалась неясным гулом, как дальняя гроза. Толпа красноармейцев, крестьян, ребятишек собралась перед избой, где квартировал Амелин!

На крыльце сидел Карпушонок — босой, в чужой шинельке, с исцарапанным и страшным лицом. Он рассказывал громко и сбивчиво, видно, не в первый раз:

— Гэтый кружит, кружит.» А мы качаем, качаем… Раптом мост, як соломина, переломился… И мы — плюсь в реку! И дрезина, и мы разом с ней…

На крыльцо рядом с белорусом кто-то постелил полотенчико, поставил котелок каши, положил хлеб. Но Карпушонок даже не глядел в ту сторону.

— Вытягнул я комиссара. Але як вытягнул — сам не ведаю… А Уно, чухонец, золотой мой друг — той в реке утоп…

…Комиссар лежал на своей койке поверх одеяла. Около него хлопотали старик фельдшер и Наташа.

— Я тут останусь, — волнуясь, говорила Наташа. — Я буду с тобой… Я все время буду. Можно?

Амелин глядел на нее внимательными спокойными глазами и ничего не отвечал.

— Дима, почему ты молчишь? Ну почему? — спрашивала Наташа, чуть не плача.

Фельдшер не выдержал, вмешался:

— Да не слышит он! Глухой от контузии — неужели непонятно?

— Господи боже мой…

— Ерунда! Через недельку пройдет.

…А Карпушонок на крыльце рассказывал:

— Вода стюденая-стюденая… Але я выплыл. И его вытягнул…

Подошел Мясоедов, покосился на котелок с кашей.

— Кушай, Климка. Без соли, без хлеба какая беседа?

Карпушонок помотал головой.

— Не хочешь? — заторопился Мясоедов. — Может, я бы скушал?

И он вынул из-за обмотки ложку.

— А Уно, дружок мой золотой, он там остался… — продолжал свой несвязный рассказ Карпушонок.

Мясоедов — уже с полным ртом каши — обвел всех радостными глазами и сказал:

— А меня доктор не пустил… Кишки болели… А то и меня бы убило… Это ж какое могло быть несчастье!.. Это ж какое могло приключиться бедствие!

Он снова принялся за кашу, очень довольный своей удачливостью и справедливостью судьбы.

Во дворе штаба дивизии Амелин подписывал какие-то, документы, положив их на планшет. Наташа стояла сбоку, смотрела на него и говорила сосредоточенно, как заклинание:

— Ты самый хороший… Лучше тебя никого нет… Ты мой самый любимый.

Амелин заметил, что губы ее шевелятся, и спросил ненужно громко (он ведь не слышал себя):

— Что, Наташа? Говори громче!

Наташа засмеялась.

— Не скажу, никогда, ни за что! — прокричала она прямо ему в ухо.

С крыльца сбежал, придерживая саблю, Кутасов. Увидев рядом с комиссаром Наташу, он остановился — будто на стенку наткнулся. Но сразу же взял себя в руки и подошел к ним обычным уверенным шагом.

— Ты умеешь с ним разговаривать… Скажи или напиши… В общем, растолкуй, — горько и размеренно сказал Кутасов, — что мы через полчаса должны ехать. Он и я… Наступление продолжается.

Начдив хмуро усмехнулся.

— Выходит, и правда — линия жизни у нас одинаковая. Никуда от этого не уйдешь.

Комиссар напряженно смотрел, стараясь понять, о чем идет разговор.

— И еще скажи ему, если хочешь, что я его беспредельно уважаю… И ничего против него не таю…

— А против меня? — спросила Наташа и попробовала улыбнуться.

Лицо у Кутасова перекосилось, под скулами выперли желваки. Он хотел сказать что-то очень жестокое и обидное — но опять совладал с собой. Молча повернулся и пошел в штаб.

В стороне от тракта был невысокий курган. С этого кургана смотрели на идущие по дороге войска начдив и комиссар. Кони под ними стояли не шелохнувшись — только ветер трепал гривы.

Шли мимо кургана пехота и кавалерия, катились обозные подводы, тачанки с пулеметами, полевые кухни. Армия двигалась на восток — бить Колчака.

На сказочном, сером в яблоках коне подскакал к кургану молодой трубач. Отвороты буденовки, как два крылышка, бились над его плечами.

Не спросившись, даже не поглядев на Кутасова с Амелиным, он поднял ввысь золотую воронку трубы — словно хотел через нее напиться небесной сини — и затрубил атаку.

По этому сигналу поле вдруг покрылось белым снегом, побежали вперед красноармейские цепи — но это наступала уже не дивизия Кутасова, а бойцы Особой Дальневосточной. Они шли громить белокитайских генералов… Это был 1929 год — но с невысокого кургана смотрели на них Кутасов и Амелин, трубил атаку трубач.

…Через желтую завесу степной азиатской пыли шли на японцев наши танки… Это было под Халкин-Голом. А с кургана глядели два неподвижных всадника, пела труба.

…«Катюши» хлестали воздух огненными плетями, низко над землей неслись краснозвездные штурмовики. Гнали фашистов бойцы Советской Армии.

С кургана по-прежнему смотрели на них начдив и комиссар — беспощадный мозг армии и ее благородное сердце. А молодой трубач трубил атаку, трубил славу, трубил победу…

Когда идет на Красной площади парад, дрожит земля от рыка моторов. Едут через площадь могучие боевые машины, и с трибун смотрят на них военачальники — маршалы, генералы… Приглядимся внимательней к одному из них, высокому, морщинистому и совсем седому. Да, это Стасов, А где Амелин?

Он тоже тут, на Красной площади. Черная мраморная доска, золотые буквы: «Амелин Дмитрий Сергеевич. 1895–1921». Совсем молодым погиб он за свою молодую республику, и прах его покоится в кремлевской стене…

Движутся мимо Мавзолея бронетранспортеры, тянутся ракеты. Идет через главную площадь страны самая могучая армия в мире.