— Не. Серби не. То я гарантира. Абсолутно, — уверенно ответил Мирослав и снова налил ракию. — Чем я могу вам помочь, братушки?

— Нам бы хотелось пообщаться с людьми. Поездить по окрестностям, посмотреть на старые окопы… Есть версия, что трупы наших товарищей закопаны на бывших позициях сербского ополчения.

— Это опасно, — сказал Зданович. — Там полно мин, неразорвавшихся снарядов… Я вам не советую. Недавно подорвались два подростка. Я очень вам не советую, друзья. От души говорю это.

Примерно также прошла встреча с местным милиционером. В Костайнице он был один, на плечах носил погон с большими звездами, на поясе рыжую, изрядно потертую кобуру, под горбатым носом — усы. Местный Анискин, которого звали Марко Живичем, встретил делегацию в своем «участке». Он находился в том же здании, где и Скупщина. От кабинета мэра его отделяла всего лишь стена. В отличие от мэра шериф никакой радости от встречи с русскими не показал и потчевать ракией, к счастью, не стал. В остальном разговор повторился: ваших убили усташи… Вокруг полно мин и уголовной хорватской сволочи. Опасно здесь у нас, опасно. Я бы на вашем месте вернулся в Белград. Хорваты не могут простить, что их вышвырнули отсюда — проникают через границу группами и даже поодиночке. Ставят фугасы, обстреливают машины. Я вас охранять не могу, я один. А вы для усташей хорошая добыча… Лучше бы вам вернуться в Белград.

— Спасибо, друже команданте, — сказал бравому шерифу Джинн. Когда вышли на улицу, сплюнул и добавил:

— До чего им всем хочется от нас избавиться!

— А на хрен мы им тут нужны? — отозвался Зимин. — У них тут своя жизнь. Может, и не совсем райская, но более-менее устоявшаяся. Помощи мы от них не дождемся.

— Бог с ней, с помощью, — сказал Мукусеев. — Лишь бы не мешали.

В маленькой Костайнице весть о появлении группы русских, которые вновь вспомнили о трагедии двухлетней давности, разнеслась быстро. Два года назад, когда здесь обнаружили изувеченный и сожженный автомобиль русских журналистов, в Костайнице перебывали десятки, если не сотни, корреспондентов ведущих мировых агентств, газет и телеканалов. С тех пор прошло много времени, произошло очень много событий. Они заслонили ту, давнюю трагедию. Никто больше в Костайницу не ездил. И вот появились русские. Братья по крови… Костайница насторожилась. Она хотела забыть о тех страшных делах, но снова приехали братья. Они приехали бередить рану.

Никто их здесь не ждал, но в каждом доме русских встречали приветливо. На столе появлялась ракия и закуска. С ними говорили охотно на любые темы — об урожае, о погоде, о детях, о войне — будь она проклята! Но стоило разговору коснуться гибели Виктора и Геннадия, жители Костайницы замыкались. Получалось, что никто ничего не видел и не слышал… Даже те, чьи дома смотрели окнами на место трагедии и отделяло их от этого места сто пятьдесят-двести метров, говорили: нет, не видели, не знаем.

Неискренность была очевидной. В маленькой Костайнице нет тайн, здесь все знают всех. Все знают все. Русских журналистов расстреляли практически на глазах у Костайницы… Но добиться правды было невозможно.

Владимир рассказывал сербам о семье Виктора — о жене и двух дочках. О том, что они вот уже два года ничего не знают о судьбе мужа и отца. И даже никакой компенсации от государства получить не могут, потому что факт смерти Виктора не доказан. А люди они не богатые, все их «сокровище» — старенький «москвич»… Во всех сербских домах его слушали, кивали и непритворно сочувствовали. Люди есть люди, они понимают чужое горе. Тем более в стране, где чумой прокатилась война. Они сочувствовали, но ничем не помогали.

Душно было в Костайнице, душно. По ночам Мукусеев часто просыпался, курил у окна. Слушал, как звенят цикады — безостановочно, пронзительно, угрожающе… Из окна его комнаты был виден изгиб реки. Вода в лунном свете казалась потоком жидкого серебра. Она выглядела неподвижной, распространяла над собой неживое свечение. И звенели цикады.

Прошло три дня. Три дня бессмысленного шатания по Костайнице. С бессмысленными разговорами под ракию… Вечером, как всегда, сидели на террасе в обществе Марии и Сабины, неспешно беседовали «за жизнь».

— А где ваш муж, Мария? — спросил у хозяйки Зимин.

— А если я не замужем? — кокетливо ответила она.

— О, если бы вы были не замужем!… — пылко сказал прокурорский важняк. Он уже изрядно «принял на грудь». Вообще, невзирая на разговоры о гастрите, артрите и гипертонии, Илья Дмитриевич выпить мог изрядно и при этом не особенно пьянел. Ерунды, во всяком случае, не порол, держался в рамках. — Если бы, Мария, вы были не замужем!

— Что тогда?

— Тогда я бы упал к вашим ногам.

— Да ведь у тебя, Илья Дмитрич, — сказал ехидно Широков, — жена в России.

— Правда? — сказал Зимин. — А я и забыл… Склероз, однако.

— Я замужем, друже Илья, — с улыбкой произнесла Мария. — Мой муж в Германии, на заработках.

— Дороги бюргерам мостит? — спросил Зимин.

— Нет. Мой муж — художник… В ваших комнатах висят написанные им картины.

Мукусеев сразу вспомнил холст «Православна црква Св.Архангел».

— Не судьба, — вздохнул Зимин, наливая себе ракии. — Всю жизнь мечтаешь об одной женщине, а живешь с другой. А жизнь проходит.

— Это славянская болезнь, Илья, — сказала Мария.

— О, да. Это — славянское… «Цивилизованные» нации живут по брачному контракту, а мы по Достоевскому… Не судьба, Мария, не судьба. А то я бы бросил к чертям собачьим Москву, жену, прокуратуру и упал к вашим ногам.

Широков подмигнул Мукусееву, Мукусеев ухмыльнулся.

— Я уже старая, Илья. Замужем. А вот дочка у меня молодая и незамужняя, — с улыбкой произнесла Мария.

— Для Сабины я уже стар, — махнул рукой Зимин. — Зато вон какие у меня орлы. — И он показал рукой на Мукусеева. Мукусеев посмотрел на Сабину… Но Сабина бросила взгляд на Джинна. Ревность, похожая на полет мотылька, задела Владимира слабыми крыльями. Он принужденно рассмеялся и спросил, меняя тему:

— А церковь у вас, Мария, работает?

— Церковь? Вы — верующий?

Ответить он не успел — за поворотом затарахтел мотор и выкатилась старенькая «Застава» с двуглавым орлом и словом «милищца» на дверце.

— Никак Анискин к нам пожаловал? — сказал Зимин, глядя из-под руки против солнца. Из машины вылез команданте Живич, поправил тяжелую кобуру и направился к дому.

— Добрый вечер, друзья.

— Добрый вечер, Марко, — ответили ему вразнобой. — Добрый вечер, друже команданте… Садитесь с нами.

Живич сел на свободный плетеный стул. Сабина мигом принесла стопку. Марко выпил вместе со всеми, подергал себя за ус.

— Как, — спросил, — работается? Есть успехи?

— Нет никаких успехов, Марко… Люди напуганы, молчат.

— Это все война. Раньше мы жили по-другому… Если бы вы приехали к нам до войны…

— До войны, Марко, здесь не убивали русских журналистов, — тихо сказала Мария. Марко подергал себя за ус, налил ракии и произнес:

— Усташи, чтоб им передохнуть. — Он выпил залпом. — Что собираетесь делать?

Переглянулись: что ему надо? — и Зимин ответил:

— Хотим завтра съездить в Глину, в районную прокуратуру. Может, у них чего есть?

— Ага, — сказал Марко, — в Глину? Правильно… Я поеду с вами.

— Спасибо, — озадаченно протянул Зимин.

— Для безопасности, — сказал Марко.

Мукусеев закурил, сделал глоток вина и спросил у Марии:

— Так работает церковь, Мария?

— Работает. Хотите сходить в церковь?

— Хочу. Завтра и схожу.

— А в Глину? — спросил Живич. — Вы не поедете в Глину?

— Что же всем вчетвером ехать? Вот Илья Дмитриевич с Игорем Георгиевичем съездят… А мы с Олегом сходим в храм Божий.

Все — Зимин, Широков и Джинн — посмотрели на Мукусеева удивленно. Растерянно посмотрел Живич. Потом Джинн глубокомысленно произнес:

— Конечно, батюшка тоже может оказаться полезным… — Зимин с Широковым начали расспрашивать Живича про поездку в Глину. Заодно ему подливали ракии. Когда минут сорок спустя шериф собрался уходить, он был уже в изрядном градусе… Хлопнула дверца «заставы», затарахтел движок и вспыхнула одна фара. Вторая не горела. «Застава» развернулась и укатила. Скрылись за поворотом задние габариты, стих шум двигателя.