Над вечерним Гатчинским аэродромом летел тополиный пух. Среди травы редко серебрились военные аэропланы. Сейчас, в июне 1911 гола, здесь оставалось семь «Антуанетт», один «Блерио» и два «Фармана», остальные улетели в Ригу, на смотр, который проводил великий князь.

Губарев следил, как Зубин, ловко перебрав мотор, осторожно надвигает кожух. Подумал: интересно, для чего же нас поселили вместе. Руки Зубина — умелые, сильные, они не торопятся: кожух встал на свое место мягко, плотно, как влитой. Быстро затянув болты, Зубин вытер замасленные пальцы ветошью, подмигнул:

— Слушай, Губарев, искупаемся?

Мелькнуло: а ведь он за эти два месяца успел привязаться к Зубину. И дело даже не в том, что Зубин отличный инженер, что с ним всегда легко, что работа у него спорится. Хотя— это тоже имеет значение. Но сейчас, незаметно разглядывая веснушчатое лицо авиаинженера, Губарев вдруг понял: с Зубиным его начинает связывать некая внутренняя близость, он понимает Зубина, а Зубин — его, и тут же ощутил жгучий стыд: знал бы Зубин, какая подоплека их свела. Впрочем, может быть, он и так догадался? Насчет же купания мысль отличная, жарко…

— Давай. А охрана?

— Дворцовая-то? Да плевать. Мы потихоньку, на нашем месте.

Зубин — неблагонадежный, именно такая формулировка применяется в подобных случаях. Но какое ему, Губареву, до этого дело? Ведь его задача — охранять военные секреты.

Зубин отбросил ветошь, провел рукой по ребру крыла:

— Губарев, давай еще раз повторим? Напоследок, Я буду говорить, а ты проверяй.

— Ну ты и зануда!

— Это почему же я зануда? — Зубин подбоченился.

— Инженер-то у нас ты, что я могу проверить? Мое дело — вооружение, а конструкция и прочие ваши премудрости меня не касаются, — Губарев кривил душой, но сейчас он действительно устал и мечтал искупаться.

— Саша, я тебя очень прошу, пожалуйста, — невысокий черноволосый Зубин хлопнул по крылу биплана. В его глазах, светлых, широко расставленных, сейчас всплывала и мгновенно угасала усмешка. Вдруг, вплотную приблизившись к Губареву, встал на цыпочки. От того, что Зубин был на голову ниже, это выглядело смешно. Прошипел:

— Ленишься? Пропеллер вынесем впереди главной несущей поверхности, руль высоты — назад, рули направления — вверх. Остов и нервюры несущих изготовлены из ясеня, шасси — из стальных труб. Площадь крыльев — двенадцать квадратных метров. — Сделав испуганное лицо, Зубин отпрянул, — Все, Саша. Все. Идем купаться.

Оставив аэроплан, они пошли через поле. У сараев начался развод караула, слышалось: «Р-р-райсь! И-и-иррна! Пер-р-ой-айсь!» Миновали ограду, но аллее мимо гуляющей публики пошли к потайному месту у Приотратского замка. Под сенью подпорной стены, в кустарнике, разделись и, нырнув в парную воду, наскоро искупались в узком черном озере. Потом, прыгая на одной ноге, пытаясь с ходу попасть ногой в брючину, Зубин сказал:

— Саша, мы с тобой уже целых два месяца вместе живем, ка одной квартире. Питаемся у одной хозяйки. А я про твою частную жизнь, в сущности, ничего не знаю. Как я понимаю, ты не женат?

Расправляя рубашку, Губарев вспомнил то, что возникло в его жизни сразу после войны и что он тогда считал любовью. Он был Георгиевским кавалером, героем войны, она — дочерью богатых родителей. Сначала все шло прекрасно: ожидание встреч, вера, что он вытащил счастливый билет, чистота, трепетность, преданность. Но что-то случилось, произошла перемена, почему — он не понял. Просто вдруг не оказалось рядом трепетной и нежной, осталась чужая, уходящая от него. Потом все прояснялось: родители стали наводить о нем справки, чтобы узнать — ровня ли он? Это было не легко, он считался «закрытым», но нашлись соответствующие каналы. Оказалось, что он не ровня… Сейчас все это вспоминается сравнительно легко, но тогда была боль, невыносимая, саднящая боль.

Губарев надел рубашку на мокрое тело, ответил вопросом:

— А ты?

— Я! — Зубин затянул ремень, — Мне еще рано, двадцать семь стукнет только в этом году.

— Ну, а мне двадцать шесть.

Если его догадка насчет Зубина близка к истине — противно. Конечно. он, Губарев, еще с войны побывал во всяких переделках, да и сейчас фактически на войне — тайной. И все-таки он боевой офицер контрразведки, а не дешевый осведомитель. Он давно пытается разобраться, почему это слово «осведомитель» сидит в нем как заноза. Сидит — с тех пор, как после войны его перевели в Министерство внутренних дел, откомандировав потом в контрразведывательное производство штаба округа. Автоматически превратившись в штабс-ротмистра из штабс-капитана{Корпус жандармерии Министерства внутренних дел царской России имел свой табель чинов, такой же, как в кавалерии, поэтому переведенному в жандармерию присваивался соответствующий жандармский (кавалерийский) чин.}, он продолжал убеждать себя, что будет теперь с еще большей пользой служить России. Да, он стал жандармом, потому что этого требовали интересы Родины. Но сейчас? Сейчас ему могут приказать следить за Зубиным, потому что тот — неблагонадежный. Но вообще, что значит — «неблагонадежный»? Революционер? Это Зубин-то революционер? Не похоже, слишком умен, он может быть просто недовольным, не более того. Но даже если Зубин и революционер, это еще не значит, что он шпионит в пользу Германии. Проклятье…

Рисунки С. Сухова

Пошли сквозь парк «Сильвия» к коттеджу, который снимали на равных паях.

— Между прочим, — сказал Зубин, — в тебе я нахожу ярко выраженный тип кадрового русского офицера.

— Интересно. Что же это за тип?

— Из тех, что идут в атаку насвистывая. И с папироской в зубах.

Я в атаку не ходил, подумал Губарев, ходил в разведку. Там, между прочим, не покуришь и не посвистишь…

И вообще, знал бы этот голубок, в какой грязи приходилось валяться. Три дня он спал среди нечистот в свином хлеву, когда был айном{Айны — этнически отличающиеся от японцев коренные жители острова Хоккайдо, национальное меньшинство.} и прислуживал повару японской военно-полевой кухни… Приходилось окунаться в дерьмо и похуже, в грязь контрразведки, отмыться от которой труднее, чем от свиных нечистот…

— Однако настоящая храбрость, — продолжал сбою мысль Зубин, — в моем представлении, совсем другое.

— Что же?

— В двух словах не объяснишь.

Губарев незаметно разглядывал беспечно вышагивающего рядом Зубина… Храбрость. (Иного ты понимаешь в храбрости. О том, что это такое, лучше всего размышлять в темноте около вражеских окопов.

— Надеюсь, когда-нибудь объяснишь?

— Постараюсь. И не криви губы. Догадываюсь, что ты не робкого десятка.

— Спасибо… — начал было Губарев и тут же оборвал себя, свернув на боковую тропку.

Татарин, дворник. Снова со своей метлой у сарая змейкового сектора. Медом ему это место намазано, что ли?

Две недели назад Губарев впервые увидел дворника, тот кланялся кому-то из проходивших офицеров, Губарев даже не понял сразу — что ему не понравилось в кланяющемся дворнике. Потом сообразил; движения. Что-то знакомое было в поклоне, знакомое и неприятное. Он мучился, вспоминая, и наконец разобрался— движения похожи на смазанный ритуальный японский поклон «рэй-го». Он сам когда-то месяцами отрабатывал этот поклон. Три дня назад он отметил для себя, как этот мусульманин, для которого «алля-бисмилля» должно быть привычно, произносит звук «л». Так его могут произносить только японцы. С тех пор, с поклона, он старался не показываться дворнику на глаза — на всякий случай.

Для нас, имеющих возможность заглянуть в архивы, эта история началась годом раньше, в марте 1910-го, на заседании Межведомственной комиссии Российской империи по организации контрразведывательной службы. Вот что говорилось в ее протоколе: