Мы присели на диван.

— Ну-с, сейчас быстро охладится, — сказала она.

С этими словами она скинула туфли и посмотрела на них с восхищением. Эти ее туфли мы еще никогда не видели.

— Они новые, — пояснила она, — но в них ходить больно, боже мой, как же в них больно ходить!

Она закурила сигарету и стала тихонько напевать колыбельные. Мы молча сидели на диване. Наконец она сказала:

— На свой день рождения я обычно приглашаю несколько моих лучших клиентов. У меня нет друзей. Мои клиенты — это и есть мои друзья. Друзей интересуют только деньги. А клиенты сами платят деньги. Поэтому мои клиенты — это мои друзья.

Она сняла юбку, которую обычно придерживала во время ходьбы и даже когда стояла. Она все с себя сняла, а мы встали, чтобы к ней прикоснуться, но она строго сказала: «Нет. Тут распоряжаюсь я, а не вы. Руки прочь».

Мы снова сели. Поль спросил, будет ли она делать с нами все. На что она ответила: «Да, это то, что мы будем делать, но только надо поспешить».

Тито подошел к окну и отодвинул в сторону занавески. Бог не послал на землю град с градинами по четыре квадратных сантиметра, чтобы нам показалось, что застучали разом сто тысяч барабанов. Бог даже не послал на землю дождя.

— Господи Иисусе, как же медленно комната охлаждается! — вздохнула она. — Надо, чтобы они купили новый кондиционер, а то этот уже не пашет.

Мы смотрели на хорватку — когда она стояла перед кондиционером, мечтая охладиться. Смотрели, как она достает из сумки «Тик-так», оранжевый «Тик-так». Мы не решались что-то сказать, даже пошевелиться. Мы разрешали себе только смотреть. Вначале она взяла сама одну штучку, потом высыпала нам в ладони все остальное.

— Вы можете такое себе представить: я — лама и бегаю по горам? — спросила она. — Просто ношусь себе по горам туда-сюда. А если кто подойдет поближе, то я плююсь. Вы представляете себе такое?

Мы сказали, что мы это себе очень хорошо представляем.

— Да-да, — сказала она, — в будущей жизни я буду ламой. Но никто не будет ничего знать обо мне. И мой друг тоже будет ламой.

Она опять подошла к своей сумке.

— Какой вы хотите? — спросила она. — У меня есть красные, зеленые, желтые, розовые, фиолетовые и черные.

Мы сказали, что не хотим никакого, но она заметила, что так нельзя, что мы обязательно должны выбрать себе какой-нибудь презерватив.

Тито выбрал черный, потому что он очень любит черные маслины, а я зеленый, потому что цветом он похож на траву. На сочную траву весной, когда часто идут дожди.

Мы положили на стол черную и зеленую резинки. Остальные она спрятала.

— Знаете, — сказала она, — я предпочитаю работать с разноцветными. Они похожи на радугу. А когда я представляю себе радугу, я думаю о своей будущей жизни. На самом деле я артистка. Я рисую, не имея кисти, я пишу стихи, не прикасаясь к ручке, я пою, не имея голоса.

Она глубоко вздохнула и прошла туда, где стоял в углу старый маленький кассетный магнитофон. Поставила музыку и снова надела туфли, только лишь туфли. После этого она начала танцевать. Мы не знали, для нас она танцует или для себя самой. Мы до сих пор этого не поняли, но нам кажется, что все же для себя. Потому что на нас она не смотрела. Она смотрела только на себя в зеркало. В удлиненное зеркало, прислоненное к стене, словно кто-то забыл его при переезде. Танцуя, она бормотала себе под нос: «Глядите, мое тело — оно как драгоценность. Сотни глаз жадно смотрели на него и видели в нем драгоценность. Сотни глаз пожирали его, как пожирают глазами драгоценность. Оно дороже, чем самый большой в мире рубин. Оно — мое главное достояние, подарок небес».

Мы сидели не двигаясь на диване, понимая, что больше уже такого никогда не увидим.

Неожиданно она замерла на месте. И посмотрела на нас, упершись в бока руками.

— Раздевайтесь! — приказала она.

Мы послушались. Мы поняли, что сейчас она будет делать с нами все. Мы сняли кроссовки и носки. А также все остальное. Хотели натянуть резинки, но она сказала: «Нет, это сделаю я сама».

Она натянула на Тито черный презерватив, а на меня зеленый.

— Вот, — сказала она.

Тито сказал:

— Бог слепил нас на славу.

Она засмеялась и, проронив на ходу слова «Бог слепил на славу миллионы людей, миллионы», подошла к креслу. Оперлась руками о спинку и осталась в такой позе. Это было кожаное кресло, но кожа была на нем до того старая, что вся потрескалась.

— Ну, идите же, — сказала она.

Мы стали подходить медленно, шаг за шагом. Ноги прилипали к полу. Теперь она будет делать с нами все то, что она делала с другими мужчинами. Мы вступим в тот мир, о котором слышали, как говорят поздним вечером в метро, о котором люди шепчутся после конца уроков у мистера Бермана. После этого все разом переменится.

— Кто будет первым? — спросила она.

Я сказал: «Тито», а Тито сказал: «Поль».

— Я не могу ждать вас вечность, — сказала она. — Идите же!

И тут мы заметили еще одно существо в квартире, и очень большое! По ковру носился таракан, словно он сбился с пути.

— Гляди-ка, таракан! — сказал Тито.

— Ах да, — сказала она, — это из-за жары. Они в жару еще быстрее размножаются. Но они не опасные. Мне кажется, что, если даже проглотишь такого, то не умрешь. Я однажды нашла таракашку у себя в салате, когда ходила в ресторан. Эй, пристраивайтесь сзади.

Тито подошел первый, потому что он среди нас старший. Он встал за ней, когда она все так же держалась за спинку кресла. И вдруг — она пока ничего больше не говорила — Тито схватил ее руками за шею, словно мартышка, которая хочет взобраться на дерево.

— Прекрати, — сказала она, — отпусти, так дело не пойдет!

— Смотри-ка, второй прискакал, — сказал я.

И правда, на ковре второй таракан гонялся за первым. Но Тито этого не видел, и хорватка не видела. Тито положил голову ей на спину — свою потную, липкую голову.

— Слишком жарко для этого, — одернула его она. — Соберись!

А я воскликнул:

— Глядите, третий! Настоящий монстр. Таких гигантов я еще не видел.

Но никто не обращал внимания.

— Давай тихонько сзади, — сказала она. — Я прошу!

Тито перестал изображать мартышку. Он встал спокойно за ней, точно, как она ему наказала. Не оборачиваясь, она схватила его член и сунула себе между ног. И они оба замерли: она, опираясь руками о спинку кресла, а он, держа ее руками за бедра.

Я наблюдал за тараканами. Их становилось все больше.

— У них тут, наверное, где-то гнездо.

— Давай! — руководила она. — Двигай телом.

— Нет, — сказал Тито.

— Давай двигай! — повторила она.

— Нет, — сказал Тито, — уже хватит.

Она стала проявлять нетерпение:

— Двигай, черт побери, двигай!

Тито вначале убрал руки с ее бедер, потом медленно высвободился и сделал несколько шагов назад.

— Но все уже было, — сказал он. — Все было.

— Ах, — сказала она. — Тогда ладно.

Все так же держась за спинку кресла, она потрогала у себя между ног.

— Какой же ты пострел! — сказала она. — А твой брат тоже такой пострел?

— Не знаю, — прошептал Тито, — не знаю.

Я все смотрел на тараканов, как они нарезают круги на ковре.

Тито подошел к окну.

— Поговори с нами, как ты разговариваешь с другими мужчинами, — сказал он. — Поговори с нами точно так же, как ты разговариваешь с другими мужчинами.

— О, — сказала она, — я с другими не особенно болтаю. Я слушаю музыку, я люблю слушать музыку.

И она показала на кассетный магнитофон:

— Вот сейчас играет танго, — сказала она. — Некоторые люди не отличают танго от фламенко, но я отличаю. Меня научили.

После этого она позвала меня:

— О’кей, Поль, вставай за мной сзади, но не хватай меня, как твой брат. Сейчас слишком жарко для этого.

Я оторвал взгляд от тараканов и встал за ней. Я не касался ее, а только сказал:

— Я думал, что он будет гораздо зеленее.

И показал на свой член. Она мельком на него взглянула.