Закрывая усталые глаза и едва справляясь с усиливающейся мучительной болью, Женни видела перед собой коммунарок, павших на баррикадах, молодых и сильных.

«Они умерли такими юными. Это непреложный закон бытия, — думала она. — Я прожила не худшую из жизней и не хотела бы иной».

Уметь умереть по-человечески — самое трудное в мире испытание. И Женни, поняв это, стремилась вселить в своих близких глубоко философское отношение к неизбежному.

Чем ближе подступало то, что атеистка Женни называла «ничто», тем больше любви и сострадания к близким и всему человечеству пробуждалось в ней.

«Силы, силы, как много их нужно именно теперь, только бы они мне не изменили», — тревожилась она и продолжала радоваться бытию и успокаивать окружающих.

С покорной, тихой грустью прощалась Женни с небом, которое любила больше всего в природе за его краски, величие далей, за безбрежность; с деревьями, цветами, с жизнью во всех ее больших и малых проявлениях. Снова, в последний раз, вызвала она из памяти дорогие лица и голоса умерших родных, детей, друзей. Она уносила их с собой, как и они, исчезая, забрали частицу ее. Людвиг фон Вестфален умирал на ее глазах как истый философ и дал ей высокий образец но только того, как надо жить, но и как покидать землю достойно и мудро.

Но пока но наступило небытие, казавшееся ей сперва удушьем, а затем глубоким непробудным сном без видений, Женни не сокращала оставшиеся дни бесцельным страхом. Наоборот, она старалась вобрать в себя все от жизни и радовалась, как дитя, общению с любимыми и дорогими существами. Как узник, потерявший свободу, она оценила заново, насколько чудесен мир и природа. Даже дождь и туман казались ей отныне прекрасными. Они были частью жизни. Ее по-прежнему интересовали действия людей и их идейная борьба. С детским нетерпением ждала Женни итогов выборов в германский рейхстаг и чрезвычайно обрадовалась, узнав о победе социал-демократов. Но Карл лишь изредка забывался, а чаще невыносимо страдал, тревожась за жизнь жены.

Второго декабря 1881 года Женни умерла. До последней минуты она сохраняла сознание. Когда ей стало трудно говорить, она, чтобы ободрить близких, попыталась пожать им руки. Ее последние слова, сказанные по-английски, были обращены к тому, кого она любила больше всего в жизни:

— Чарли, силы мои сломлены.

Глаза, устремленные на мужа, вдруг широко, удивленно раскрылись, стали снова яркими и лучистыми, как в ранней юности, и в последний раз отразили величие и глубину сердца этой необыкновенной женщины. В них была та безмерная любовь, которая одна облегчила ей смерть.

Когда Женни не стало, Карл как бы перестал чувствовать и мыслить. Он окаменел. Сила удара была чрезмерна. Так грохот, производимый движущейся землей, настолько оглушителен, что его не воспринимает человеческий слух. Это было тяжелее, нежели любой другой пароксизм горя, и врачи тщетно старались вывести Маркса из состояния полной прострации. Энгельс опасался именно таких последствий и, страдая сам чрезвычайно, сказал убитым голосом:

— Майр тоже умер.

Слова эти, показавшиеся жестокими, глубоко уязвили Элеонору, и только позднее она поняла, сколь проницателен был Генерал. Какая-то наиболее жизнеспособная часть души Маркса погибла вместе с Женни. Горе свалило титана. Сам он все еще не был вполне здоров после только что перенесенного воспаления легких. Поэтому врачи и родные настояли на том, чтобы он не провожал умершую жену на кладбище.

Женни Маркс похоронили на неосвященной земле кладбища Хайгейт, на которое так часто она смотрела с вершины Хэмпстедских холмов.

Сильно заикаясь от волнения и не стыдясь слез, над открытой могилой с прощальным словом выступил Энгельс.

— Друзья, — начал он и окинул взглядом скорбные фигуры собравшихся. — Женщина прекрасной души, которую мы хороним, родилась в Зальцведеле, в тысяча восемьсот четырнадцатом году…

Энгельс остановился. Горько рыдала, склонившись над гробом, Ленхен. Было темно. Черно-желтый туман наползал на Лондон. Ленхен заглянула в большую яму, где, согласно желанию покойной Женни, когда-нибудь будет стоять гроб и с ее останками, и несколько успокоилась.

Энгельс между тем рассказывал о Женни, делившей судьбу Маркса, о ее вдумчивости и отваге в революционной борьбе, о силе духа в изгнании, о жертвах, принесенных ради рабочего движения.

— Но когда правительство в союзе с буржуазной оппозицией составило великий заговор против ее мужа, когда они закидали Маркса самой подлой, самой гнусной клеветой, когда вся печать оказалась для него закрытой и всякая возможность самозащиты была отрезана, когда он очутился вдруг безоружным перед лицом своих врагов, которых и он и она могли лишь презирать, — это нанесло ей глубокую рану. А это продолжалось очень долго. — Голос Энгельса окреп. — Но не бесконечно. Европейский пролетариат снова добился таких условий существования, при которых он мог до известной степени самостоятельно действовать. Был основан Интернационал. Из страны в страну перебрасывалась классовая борьба пролетариата, и в передних рядах первым боролся ее муж. Тогда наступила для нее пора, искупившая ее жестокие страдания. Она дожила до того момента, когда клевета, градом сыпавшаяся на голову Маркса, рассеялась, как пыль от дуновения ветра; когда его учение, для подавления которого все реакционные партии, как феодалы, так и демократы, приложили такие чудовищные усилия, проповедовалось теперь во всеуслышание во всех цивилизованных странах и на всех культурных языках. Она дожила до того момента, когда пролетарское движение, с которым она срослась всем своим существом, стало потрясать до основания старый мир, от России до Америки, и, сокрушая всякое сопротивление, все более и более уверенное в победе, стало пробиваться вперед. И одною из последних ее радостей было еще то очевидное доказательство неистощимых жизненных сил, которое дали наши немецкие рабочие на последних выборах в рейхстаг.

То, что эта женщина, — продолжал Энгельс, — со столь острым критическим умом, с таким политическим тактом, с такой энергией и страстностью характера, с такой преданностью своим товарищам по борьбе, сделала для движения в течение почти сорока лет, — это не стало достоянием общественности, об этом нет ни слова в летописях современной печати. Это каждый должен был пережить лично. Но в одном я уверен: жены изгнанников коммунаров часто еще будут вспоминать о ней, а нага брат часто будет чувствовать, как недостает нам ее смелого и благоразумного совета — смелого без бахвальства, благоразумного без малейших уступок в вопросах чести.

Мне незачем говорить о ее личных качествах. Ее друзья знают их и никогда не забудут. Если существовала когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, — то это была она.

Марксу предстояло жить без Женни. Для больших сердец и умов не наступает поры увядания. Чем выше духовный мир человечества, тем дороже для них мудрость, опыт, знание жизни — все то, что должно нести с собой прожитое время.

Для гениев пет старости. Маркс с годами становился все более мощен духовно. Его мышление, творчество парило над человечеством. Но смерть жены подкосила его. Были месяцы, когда он вовсе не мог писать.

— Смерть — несчастье не для умершего, а для оставшегося в живых, — горестно повторял он слова Эпикура.

Чрезвычайно подавленный потерей, он не мог противоборствовать болезням, и они легко сваливали его. Через две недели после смерти Женни он писал за океан одному из своих друзей и соратников:

«Из последней болезни я вышел вдвойне инвалидом: морально — из-за смерти моей жены, и физически — вследствие того, что после болезни осталось уплотнение плевры и повышенная раздражимость дыхательных путей.

Некоторое время мне, к сожалению, придется целиком затратить на восстановление своего здоровья».

Всю нежность, которой так много было в его сердце, Маркс перенес на своих дочерей. Он всегда горячо любил детей. Все ребятишки прилегающего к Мейтленд-парк Род квартала знали, что в карманах Маркса для них обязательно найдутся леденцы и сахар. Оставшись без Женни, Карл надеялся заполнить бездонную пустоту, образовавшуюся в его сердце, обязанностями дедушки.