— Это сестры Забелины.

— Знаю.

Хоть мне и не по душе были сухость и педантизм капитана милиции, я не мог не признать, что) он толковый работник и видит яснее, дальше, чем я.

— Стало быть, убийца не мог в тот вечер проникнуть в порт. Он мог, правда, запрятаться заранее. Где? «Ладога» исключается. Значит, «Онега». Возможно, посторонний…

— Исключено. Постороннего сразу бы заметили.

— Значит, он свой. У тебя есть какие–либо подозрения?

— Никаких.

Он в упор посмотрел на меня серыми спокойными глазами: «Что ж ты, хваленый сыщик?»

С Шиковцом мы расстались через полчаса. Про, шел короткий дождь, и воздух был насыщен свежестью мокрой зелени. Невидимые в сумерках растения кричали о себе из–за палисадников. Волна неповторимых и несмешивающихся ароматов наполняла улицу. Густо и терпко пахла смородина, нежно и мягко — липа, дурманом отдавала бузина, и даже грубый, сухой голос крапивы был различим в этом немом хоре.

В такой вечер хочется быть счастливым и праздным…

Я поскорее покинул колдовскую улицу и вышел на проспект, где гремели трамваи. Дождавшись своего вагона, забрался в тамбур, в самый угол.

Шиковец довольно холодно расстался со мной. На прощанье он вручил фотокарточку молодого человека с прической «под битлзов» и попросил проследить, не вынырнет ли этот мальчик где–нибудь в портовых закоулках. Просьба предоставляла мне возможность деликатно отстраниться от трудного дела Маврухина под предлогом нового задания. Но, как мне показалось, капитан просто испытывал своего нового подчиненного. Я украдкой развернул книжку, где лежала фотография, и еще раз взглянул на парня. У него были мечтательно–наглые глаза и надменно растянутый рот. Он старался казаться хулиганистым и мог в равной степени быть знакомым и с «улицей» и с библиотекой.

Этот парнишка бежал из Ленинграда предположительно в наш портовый город. Его манили дальние странствия — такие, что требуют виз. Вероятно, начитался книжек и решил, запрятавшись в сельдяной бочке, посетить коралловые атоллы. А может быть, его, как и одного известного литературного героя, манил город Рио–де–Жанейро, где все жители поголовно носят белые штаны.

Что ж, поймают и отправят к папе и маме — пусть отшлепают… Но беда была в том, что парнишка с аквалангом, который был его личной собственностью, прихватил с собой икону, которая принадлежала дяде и считалась ценным произведением древнерусского искусства.

— Дурень! — сказал я и захлопнул книжку. Меня волновало только дело об убийстве Маврухина. Только!

На площади Труда я соскочил с трамвая и пробрался сквозь коммунальные дебри в свою комнату, которую снял еще по приезде. Сам капитан Шиковец посоветовал мне найти «надежный уголок на отшибе», и я в точности выполнил указание, поселившись в комнатушке, которая находилась за ванной и туалетом, на месте бывшей кладовой. Единственным багажом и мебелью, не считая раскладушки, был большой чемодан, в нем — десяток книг, десяток пластинок, две смены белья.

Я включил проигрыватель, поставил Четвертую Шумана и лег на раскладушку, чтобы наконец–то собраться с мыслями. Знаменитый романс второй части — солировал гобой — шел куда–то мимо меня, но странным образом помогал сосредоточиться. Я подумал о матери Маврухина. Она прилетела тотчас же, получив телеграмму, и увезла с собой тело — хотела похоронить сына на родине… Сознание вины, хотя и смутной, мучило меня.

Итак, Шиковец считает, что убийца находился на теплоходе «Онега», и вывод этот обоснованный…

Получилось как в банальном детективном романе, «задача с неизвестными в замкнутом круге».

Прежде всего я попытался установить, когда было совершено преступление… Это могло произойти только в то время, когда я находился в каюте и смотрел фильм. Примерно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. В эти полчаса на «Онеге» находился весь экипаж, кроме Маврухина, н еще гости: Карен Забелина и ее сестра Мария, она же Машутка. Алфавитный список лиц, не имеющих абсолютного алиби, выглядел бы так:

1. Валера Петровский. Выходил из каюты и отсутствовал примерно в течение четырех–пяти минут.

2. Карен. Никто не знает, действительно ли она была в кладовке, где стоит холодильник.

3. Иван Захарович. Оставался в каюте один, когда Карен спустилась в холодильник, а Машутка убежала к лодке.

4. Леша Крученых. Якобы был в машинном отделении, но увидели его только во время «аврала» когда Карен спустила лодку.

5. Ленчик. Нет достоверных свидетельств, что он сидел в рубке все эти полчаса.

6. Вася Ложко. Находился в своей каюте, но мог оставить ее на одну–две минуты.

7. Машутка. Вышла на палубу одна, как только Карен спустилась к холодильнику.

8. Стасик Прошкус. Не известно, действительно ли все это время он ремонтировал душ,

9. Я. Оставался в каюте один, пока отсутствовал Валера Петровский. Мог выйти и вернуться незамеченным.

Из этого идиотского списка я тут же исключил несколько лиц. Себя — на основании полного доверия к показаниям. Ивана Захаровича — в его распоряжении было слишком мало времени, не более двух минут. Даже спринтер не успел бы добежать до «Ладоги» и вернуться обратно. По этой же причине я высвободил из суживающегося «замкнутого круга» Васю Ложко. В течение всего вечера он самоотверженно крутил приемник и мог покинуть каюту не более чем на минуту. Карен и Машутку также следовало исключить — ни та, ни другая не могли бы нанести такого сильного удара.

Эти доводы о непричастности могло бы разрушить только одно: сговор. Предположим, Машутка отправилась крутить приемник, а механик с нашим Кэпом и его свояченицей двинулись навстречу Мавру–хину… Но прежде чем принять всерьез такую версию, следовало подписать самому себе путевку в то самое учреждение, где чиновник Поприщин был окончательно признан королем Фердинандом VIII.

В списке оставались четверо. Валера, Крученых, Ленчик и Боцман Прошкус. У каждого было достаточно времени, чтобы встретить Маврухина у «Ладоги» и вернуться. Но… все они были славными ребятами, честными, открытыми…

Я перевернул пластинку — теперь звучало скерцо — и закурил еще одну сигарету. Шиковец спрашивал, не заметил ли я чего–либо подозрительного в те злополучные полчаса. Я ответил «нет», потому что не хотел болтать обо всех мимолетных впечатлениях, как старушка, которую призвали в свидетельницы коммунальной ссоры.

Задним числом многое может показаться подозрительным. Но про себя я отметил три детали. Во–первых, Карен незадолго до убийства говорила о злых предчувствиях; во–вторых, Боцман неожиданно взялся починять душ и вышел на палубу мокрым, как будто только что искупался в заливе; в–третьих, Леша Крученых провел весь вечер в машинном отделении вместо того, чтобы отправиться, скажем, в Клуб моряка на танцы.

Впрочем, поведение «подозреваемых» можно было объяснить без особого труда: Карен отличалась обостренным восприятием, а парапсихология, наука серьезная, не отрицает предчувствия; Стасик Прош–кус одержим манией искоренения недостатков — к счастью, только в масштабах теплохода; что касается славного Леши, то он на днях пережил личную драму, его девушка увлеклась подводником в черной пилотке, и поммех> не с кем было танцевать калипсо…

Я выключил проигрыватель. Кабинетное расследование явно не удавалось. Нужно было отправляться на «Онегу». Нет, я стремился на теплоход вовсе не для того, чтобы поскорее проверить все предположения. Просто не терпелось увидеть ребят. Мне не хватало общества «подозреваемых». Странно иной раз складываются у работника угрозыска отношения с миром!

4

«Онега» встретила меня тишиной и светом. Горели все огни на палубе — запоздалая реакция на ночную трагедию. Команда собралась в прикамбузной комнатушке, которая носила громкое название «кают–компания». Ужинали. Стасик Прошкус в белой куртке, свободно висевшей на его костлявых плечах, стоял, опершись о косяк, и держал в руке уполовник, как гетманскую булаву. Это была обычная поза Боцмана — он внимательно следил за выражением наших лиц: нравится ли, вкусно ли?