«Ввиду вышесказанного, сей Собор заявляет, что в такие времена, как те, в которые мы живем, когда Бог избрал наказать наш род посредством Парникового Потопа и сопутствующих ему лишений, общество не может совершить большего преступления против будущего, нежели расточать пищу на тех из своих членов, которые от природы не способны к воспроизведению».

Именно так. Несомненно. И тем не менее еще ни разу Конни не проводил обряд Окончательного Крещения без чувства тревоги.

Он оглядывает свою паству. Валери, «пышечка» — воспитательница в детском садике, куда ходит его племянник, — выглядит так, словно готова разразиться слезами. Кай Санг хмурит брови. Тереза Кертони вздрагивает всем телом. Майкл Хайнс тихо стонет. Стивен О’Рурк и его жена кривят лица, словно от боли.

— Благодарим Тебя, о всемилостивейший Отец наш, — Конни извлекает трупик из-под воды, — что Ты изволил возродить чадо сие к жизни вечной и принял ее в лоно Свое! — Положив вымокший комочек плоти на алтарь, он наклоняется к Лорне Данфи и опускает ладонь на лобик Меррибелл. — Анджела Данфи, назови имя этого твоего чада.

— М-м-меррибелл Ш-шобэйн… — Издав короткое змеиное шипение, Анджела вырывает Меррибелл из рук кузины и прижимает дитя к своей груди. — Меррибелл Шобэйи Данфи!

Священник делает шаг вперед, гладит клочок рыжеватых волос, пробивающихся на черепе ребенка.

— Мы приветствуем эту грешницу…

Анджела рывком разворачивается и, не переставая заслонять телом свое дитя, спрыгивает с возвышения в придел — тот самый придел, в котором Конни надеется когда-нибудь увидеть ее шествующей в преддверии таинства Правомочного Единобрачия.

— Остановись! — кричит Конни.

— Анджела! — визжит Лорна.

— Куда?! — вопит алтарный служка.

Для женщины, совсем недавно родившей двойню, Анджела двигается на удивление живо; она очертя голову проносится мимо остолбеневших прихожан и кидается прямиком через притвор.

— Прошу тебя! — заклинает ее Конни.

Но та уже выбегает в двери, унося с собой свою не сподобившуюся спасения дочь на кишащие людьми улицы Бостонского острова.

В восемь семнадцать вечера по Восточному стандартному времени способность Стивена к деторождению достигает своего еженедельного пика. Об этом ему говорит циферблат на его запястье, который жужжит, словно взбудораженный шершень, в то время как Стивен натирает зубы содовым порошком. «Взз! — говорит счетчик спермы, напоминая Стивену о его неотвратимой обязанности. — Взз! Взз! Скорее найди нам яйцеклетку!»

Стивен замирает, не донеся щетку до рта, и, не тратя время даже на то, чтобы сполоснуть рот, торопливо проходит в спальню.

Кейт лежит на продавленном матрасе; она курит сигарету без фильтра, придерживая на животе свою вечернюю порцию рома «Эрбутус» со льдом. Малыш Малькольм устроился на матери сверху, прижавшись беззубыми деснами к ее левому соску. Ее взгляд устремлен на дальнюю стену, где в обрамлении потрескавшейся шершавой штукатурки расположен экран телевизора, показывающий, как обычно по воскресеньям, ночную передачу «Пусть эти малыши приходят». Архиепископ Ксаллибос, сидя посередине телестудии, заполняет собой все помещение, которое обставлено в подражание детскому саду: мягкие игрушки, настольные игры, ярко раскрашенные буквы алфавита. Дошкольники ползают по фальстафовскому телу прелата, съезжают по его ногам, виснут на руках, словно он представляет собой некую деталь оборудования детской площадки.

— Знаете ли вы, что при одном-единственном акте онанизма за какие-то несколько секунд умирает более четырехсот миллионов детей? — спрашивает Ксаллибос с экрана. — Иисус в Евангелии от святого Андрея сказал: «Мастурбация — это убийство».

Стивен неуверенно кашляет.

— Дорогая, ты случайно не хочешь…

Его жена подносит к сжатым губам указательный палец. Даже когда она заставляет его замолчать, она все равно кажется Стивену прекрасной. Эти огромные глаза и высокие скулы, эта грациозная лебединая шея…

— Ш-ш-ш!

— Проверь, пожалуйста, — говорит Стивен, проглатывая соду.

Кейт поднимает к глазам свое тонкое запястье и смотрит на овуляциометр.

— Не раньше чем через три дня. Может быть, через четыре.

— Проклятие!

Он так любит ее! Он так нестерпимо ее хочет — сейчас не меньше, чем когда они еще только сподобились таинства Правомочного Единобрачия. Супружеские разговоры — это, конечно, хорошо; но когда ты настолько обожаешь свою жену, когда ты жаждешь понимать ее превыше всех остальных, тебе необходимо говорить с ней также и на языке плоти.

— Станет ли кто-либо отрицать, что наиболее раскаленный из секторов Ада отведен для тех, кто нарушает права незачатых? — вопрошает Ксаллибос, шутливо закрываясь рукой от ангелоподобного дитяти. — Станет ли кто-либо спорить, что контрацепция, случайные половые связи и поллюции обрекают тех, кто их допускает, на безвозвратное путешествие в Обитель вечных мучений?

— Киска, я хочу у тебя кое-что спросить, — говорит Стивен.

— Ш-ш-ш…

— Вот эта молодая женщина, которая была на литургии сегодня утром — ну, которая потом убежала…

— Ее подкосило то, что у нее была двойня, — Кейт высасывает остатки рома. Кусочки льда звякают, ударяясь друг о друга. — Если бы ребенок был только один, она бы, скорее всего, справилась.

— Э-э, ну да, разумеется, — говорит Стивен, указывая на малыша Малькольма. — Но представь себе, если бы у тебяродился ребенок…

— Небеса — это навсегда, Стивен, — говорит Кейт, набивая рот льдом. — Да и Ад не на меньший срок. — Она жует; ее моляры с хрустом перемалывают ледышки. С ее губ стекают капельки подкрашенной ромом воды. — Лучше поторопись в церковь.

— До новых встреч, друзья! — говорит Ксаллибос сквозь нарастающее крещендо музыкальной темы. На его колене сидит трехлетний корейский мальчик; архиепископ подкидывает его, изображая лошадку. — И пусть эти малыши приходят!

По пути ко входной двери Стивен проходит через тесную и вонючую гостиную, исполняющую роль детской. Здесь все тихо, все в порядке. Все четырнадцать малышей — по одному на каждый год, прошедший после первой менструации Кейт — спят крепким сном. Девятилетний Роджер очень похоже, что от него, продукт совпадения циклов Стивена и Кейт: у мальчика стивеновы белокурые вьющиеся волосы и приковывающие внимание зеленые глаза. Как это ему ни трудно, Стивен старается не обращаться с Роджером как-то по-особенному — никаких прогулок наедине к лягушачьему пруду, никаких дополнительных сладостей к Рождеству. Хороший отчим не позволяет себе обнародовать свои пристрастия.

Стивен натягивает залатанные галоши, перчатки с оторванными пальцами и драную куртку. Не спеша выйдя из дома, он присоединяется к кучке угрюмых пешеходов, плетущихся вдоль Уинтроп-стрит. Туман сгущается, непрерывно моросит мелкий дождь — отзвуки Потопа. Толкаемые беременными женщинами дюжины потрепанных детских колясок с черным верхом уныло скрипят по асфальту. Тротуары принадлежат девушкам; они идут стайка за стайкой, щебеча и шлепая по лужам, выставляя напоказ свои вздутые животы, словно олимпийские медали.

Перед дверьми Церкви Непосредственного Зачатия, изъеденная двумя десятилетиями ветра и мороси, стоит гипсовая Мадонна. На ее лице неопределенное выражение — где-то посередине между улыбкой и ухмылкой. Стивен взбирается по ступеням, входит в притвор, снимает перчатки и, окунув кончики пальцев в ближайшую чашу, осеняет воздух крестным знамением.

Каждый город, объясняет Стивен своим ученикам в средней школе кардинала Догерти, имеет свою индивидуальность. Экстравертный Рио, пессимистическая Прага, параноидальный Нью-Йорк. А Бостонский остров? Какого рода психикой обладает Пуп ^[6]и окружающие его рифы? Шизоидной, говорит им Стивен. Расколотой. Этот Бостон, боровшийся с рабством и поддерживавший огонь под плавильным котлом Америки, одновременно был тем самым Бостоном, который вырезал индейцев-пекотов и посылал в Салем охотников за ведьмами.