Очень скоро Иван понял, что не испытывает к Никодиму отцовских чувств. Младенец не казался слабым и беззащитным, не нуждался в отцовской опеке, напротив, от него исходила какая-то сила, которую Мария не задумываясь окрестила бы дьявольской. В обществе Никодима Иван робел, а взгляд наследника и вовсе его пугал, но стыдясь того, что он не чувствует к ребенку отцовской привязанности, Иван заставлял себя уделять отпрыску все больше внимание. Он научился пеленать младенца и готовить детское питание, регулярно вставал среди ночи проверить, не нужно ли сменить пеленки или дать сыну воды. У родни позаимствовал детскую коляску и вечерами катал в ней Никодима по улицам, умиляя горожанок и заставляя их думать, что на весь город все же имеется одни примерный отец.
В поведение сына Иван не видел ничего необычного, потому что понятия не имел, каковым это поведение быть должно. Ивана не беспокоило то, что Никодим никогда не плакал, а если орал, то вовсе не по-младенчески, но с осознанной злостью, так, что складывалось впечатление, будто маленький негодник понимает, кому и зачем этот ор предназначен. Иван не переживал, что движения ручонок Никодима вовсе не хаотичны, но точны и рациональны, не удивлялся проницательному взору и странной жутковатой улыбке. Отца не насторожило даже то, что изо дня в день по несколько часов к ряду сын сосредоточено ползал по полу, описывая идеально ровный круг диаметром в четыре метра, что больше походило на занятие спортом, чем на младенческие забавы. А это и было занятие спортом, такой себе послеродовой реабилитационный тренинг — Никодим торопил развитие скелета, сухожилий и мышц, и когда они достаточно окрепли, встал на ноги и пошел так, словно умел ходить еще в утробе матери. Все эти странности обошли Ивана стороной, и перепугался он только тогда, когда Никодим заговорил.
За последний год Иван пристрастился к портвейну, хотя раньше старался алкоголем не злоупотреблять. Напряжение, в котором он пребывал постоянно с момента исчезновения жены, все сильнее проявлялось в ночных кошмарах, и порой доходило до того, что Иван боялся уснуть. В кошмарах ему снилось, что вокруг заводских труб вспучивается земля, пятерня Диавола вздрагивает и начинает подниматься. Вот уже видна огромная черная ладонь, затмевающая горизонт, заводские постройки разлетаются, словно картонные игрушки, земля во все стороны расходится бездонными трещинами и в них проваливаются жилые дома и люди, а рука исполина все лезет вверх, к небу, а потом изгибается в локте и прихлопывает город, словно таракана. И этот момент крушения был самым невыносимым, потому что происходил так быстро, что становился бесконечным, словно у времени есть барьер скорости, пройдя который оно в корне меняет свои характеристики. Кульминация кошмара растягивалась в вечность, Иван стоял посреди города, обездвиженный и оцепеневший, и смотрел, как на него несется карающая длань ада…
Просыпаясь в холодном поту, Иван задавался вопросом, может, в религиозности Марии присутствовало зерно здравого смысла?.. И этот вопрос, вернее, ответ на него, пугал Ивана еще сильнее, потому что если Диавол и в самом деле решил выбраться на поверхность именно в Красном, то первым делом он устранил бы отца Сергия — служителя Господа в этом проклятом городишке, что и произошло на самом деле. Все сходилось один к одному, чего же ждать дальше?
Ноль семь плодово-ягодного снотворного помогали Ивану избавиться на какое-то время от пугающих дум и забыться тяжелой дремотой без сновидений. Конечно, на утро голова трещала невыносимо, но это все равно было лучше, чем хроническое недосыпание и ужас ночных кошмаров.
Майским вечером 1964 года, Иван, как обычно, после работы зашел в гастроном и купил бутылку «Левады». Вернувшись домой, он первым делом принял стакан.
На зычный призыв глухой бабы Веры садиться за стол Никодим явился на кухню и, переступив порог, замер, не сводя с двоюродной бабки взгляд. Дождавшись, когда внимание родни сконцентрируется на нем, он и сказал свои первые слова, и каждое из них было похоже на железную чурку, — такое же емкое, тяжелое и неизбежное:
— Ты. Умрешь. Завтра.
Вера Семеновна, к тому времени глухая на оба уха, не расслышала внука и повернулась к Ивану за разъяснения:
— Гляди-ка, кажись говорит! А чего сказал? Чего сказал то?
Но Иван, пораженный не столько тем, что сын заговорил, сколько смыслом и интонацией сказанного, в которой не было и намека на участие, сожаление, или напротив — злорадство, но чистая констатация факта, словно это говорил не ребенок, а бездушная машина, сидел с открытым ртом и со страхом смотрел на сына, — вопрос тещи остался для него за границей восприятии. Наконец, преодолев голосовой спазм, Иван спросил:
— Ты… говоришь?
— Не бойся, — все так же ровно ответил Никодим. — Я уже могу позаботиться о себе сам.
Иван в один присест допил портвейн, но это не помогло. Ночью ему приснилась Мария. Она стояла к нему спиной, одетая во все то же белое ситцевое платье с красными маками. Иван окликнул жену, и когда она оглянулась, увидел, как из ее глаз выползают гадюки.
К обеду следующего дня Вера Семеновна скончалась.
— Глава 4 —
Положим, мы хотим истины, —
Отчего же лучше не лжи?
Ф. Ницше, «По ту сторону добра и зла».
Подозрительный Полищук, руководствуясь народной мудростью «в тихом омуте черти водятся», отправил тело Веры Семеновны доктору Чеху на обследование. Не нравилось участковому поведение женщин в семье Староверцевых, — одна от семьи и ума сбежала, а вторая два года спустя и вовсе копыта отбросила. Что-что, а память у Полищука была крепкая, не брал ее даже убойный конфискованный самогон, — все помнил участковый, и случай с Марией Староверцевой тоже не забыл. Да и лишний раз Полищуку с Антоном Павловичем пообщаться было в удовольствие.
— Рядом с культурным человеком душой отдыхаешь, — авторитетно наставлял Казимир Григорьевич своего подопечного — худого и прыщавого сержанта Бабулькина. — А то от этих рож пьяных совсем осатанеть можно…
Доктор Чех, проведя вскрытие, обнаружил целый букет серьезных и запущенных заболеваний, и удивился, что женщина вообще дотянула до шестидесяти трех, но никаких телесных повреждений или отравлений, а, следовательно, криминала в смерти Веры Семеновны не выявил.
После похорон Иван неделю вынашивал мысль побеседовать с сыном, и старательно готовился к этому мероприятию. Предстоящий разговор его до смерти пугал, но еще больше пугала Ивана неизвестность. Исчезла Мария, померла Вера Семеновна, — Иван догадывался, что ко всему этому был как-то причастен Никодим, и это противоречило всему, что он знал раньше о мире, его окружавшем. Иван даже додумался до вопроса, что вообще он знает о мире, в котором живет, но вразумительно на него ответить не смог. Подобными сомнениями терзался Иван неделю, пока отчаянье не переросло в решимость. Приободрившись двумя стаканами портвейна, он приблизился к Никодиму.
— Сынок, как ты узнал, что бабушка того… помрет?
— Смерть видно, она ставит отметины, — спокойно ответил ребенок. — Ты слеп, как и все остальные. — И прежде, чем Иван спросил что-нибудь еще, маленький серьезный человечек многозначительно приложил палец к губам — худенький указательный пальчик к бледным тоненьким губкам, призывая отца к тишине, и жестко добавил, — для истины ты слишком слаб и труслив. Прежде, чем спрашивать, подумай, хочешь ли ты получить ответ. И не называй меня больше «сынок».
— Но ты же сын мне… — Иван был растерян и унижен, но не сколь от заявления сына, сколь оттого, что чувствовал и осознавал, — в общении с Никодимом именно он, Иван, ребенок, а Никодим — его родитель, а может, и все родители вместе взятые.
Мальчик криво усмехнулся, заметил холодно:
— Я же сказал, что ты труслив для истины. Я благодарен тебе за заботу, но я не ощущаю себя твоим сыном, точно так же, как ты не ощущаешь себя моим отцом. Учись правде… папа.
