— Ступай спать, братушка, с ног же валишься.
Горщик вскинулся, заморгал, уставился на Темнова слепым взглядом, потом кивнул, грузно поднялся и, осоловелый от усталости и сытного ужина, пошатываясь, скрылся в темноте шурфа.
— Васька, ты что ль? — окликнул тачкаря приказчик.
— Я самый, Матвей Степаныч.
— А чего я тебя не признал сперва? Бороду, что ль распутал?
— Зудит больно, — туманно ответил Темнов, подошёл к бочке, зачерпнул ковшом тухлой воды, глотнул. — Пойду и я, Матвей Степаныч, почивать, а то ноги уж ровно не держуть.
— Ступай, ступай… — согласился приказчик, поднимаясь. — Пора и мне…
Боровой направился в соседний шурф к лестнице. Не сводя с него глаз, Васька отступил за угол, в миг переломил замки кандалов, аккуратно, чтоб не звякнули, опустил цепи под ноги, поднял кайло, и тенью поплыл за приказчиком. Боровой взялся за лестницу, уже хотел ногу на ступеньку поставить, но тут Темнов его шепотом окликнул:
— Эй, Боров.
— А?.. — приказчик голос услышал, но слов не разобрал, оставил лестницу и начал оборачиваться на звук.
Васька размахнулся кайлом широко, от плеча, сил не жалел. Железный коготь с тихим капустным хрустом вошёл приказчику в левый висок. Папаха куницей спрыгнула с лысой головы, под стеной прилегла. Приказчик выпучил зенки, рука его дёрнулась, за плеть схватилась, но тут же несчастный обмяк, медленно опустился на колени, а потом не упал, а как бы прилёг на бок. Васька рванул кайло, но оно крепко застряло, только голову приказчику дёрнул, так что шея хрустнула. Тачкарь затравлено оглянулся, потом упёрся ступнёй убитому в щёку и рванул кайло со всей мочи. Железо противно скрипнуло о кость и вышло, следом вывалился белый сгусток в кровавых прожилках, лениво пульсируя, потекла чёрная кровь. Темнов снова огляделся, вслушиваясь, но бой в ушах слуху мешал — толи бежал кто в тяжёлых сапогах, то ли сердце бешено колотилось.
Васька пинком кувыркнул приказчика на спину. Борового начала бить мелкая дрожь, из носа юркой змейкой выскочила кровавая струйка, нырнула в открытый рот, глаза закатились, послышался хрип, в уголке губ запузырилась кровавая пена. Тачкарь упал Боровому на грудь, здоровенной своей лапищей зажал рот, навалился всем телом. Белки слепых глаз приказчика сахарно сверкали, с носа Темнова на них капал мутный пот, сливался со слезами, делал глаза убитого страшными, не человечьими.
— Вот они... черти-то... полезли наружу, — тяжело дыша, хрипло шептал Темнов, со всей силы давя приказчику на подбородок.
Он держал Борового целую минуту, пока дрожь в агонизирующем теле не улеглась, и после давил ещё какое-то время, не чувствуя, что судороги в теле закончились. А когда понял, как от огня руки отдёрнул, скатился с трупа, и на заду, отталкиваясь пятками, торопливо отполз к стене, откинулся на неё, дрожащей рукой вытер со лба едкую влагу, уставился на окровавленные свои ладони. Спешно оттёр их о портки, выудил пальцем из-под сермяги гайтан, приложился к крестику сухими губами, троекратно перекрестился.
Переведя дух, Васька отволок труп в тень, стащил с него сапоги, размотал портянки, обулся. Отвыкшим от обувки ногам в сапогах не привычно было, не уютно. Васька помял ступнями, вернулся к трупу; развязал на нём кушак, снял бешмет и даже рубаху. Но рубаху надевать не стал, завязал в неё глиняный колобок, надел бешмет, подпоясался. Закинул за плечи торбу с глиной, туда же засунул кайло. На мгновение замер, глядя на полуголое тело. Глаза Васьки вдруг вспыхнули лютостью, он вдавил сапог в глиняную жижу, поелозил, размазывая по обувке грязь, и припечатал подошву к волосатой груди убиенного. Затем встряхнулся, взял себя в руки, уже спокойно осмотрел приказчика. Чего-то не хватало… папахи, — тут же сообразил он. Темнов выглянул в шурф и сразу же заприметил её у стены под лестницей, пошёл подбирать. Подковы на каблуках выбили в колодце шурфа гулкое эхо, колоколом ударили тачкарю в уши. Васька замер, даже зажмурился на мгновение, чертыхнулся, дал звуку улечься, нагнулся за папахой.
— Ты чего натворил, змеёныш?! — вдруг услышал Темнов ошарашенный вскрик. — Нас же всех стрельцы…
Времени на раздумья тачкарь не имел. Боковым зрением уловил он показавшуюся из густой темени фигуру, и как сидел, так росомахой и кинулся на нежданного гостя, целясь обоими кулаками ему в подбородок.
Всё, что успел увидеть незадачливый свидетель, это холодный блеск волчьих Васькиных глаз и гребёнку редких зубов оскаленной пасти. Тачкарь бревном врезался в голову каторжанину, тот отлетел и припечатался затылком к камню стены. Короткий и сочный щелчок, словно яйцо разбилось. Каторжанин, изумлённо глядя на Темнова, медленно сполз, оставив на стене мокрое пятно, да так и остался сидеть, только голову на плечо уронил. А Васька, вглядываясь в остекленевшие глаза, наконец узнал в убитом Федьку Михеева, того самого сердобольного горщика, коий всего час назад заботился, чтобы Темнова кашей не обделили.
— Принесла же тебя нелёгкая! — в досаде процедил Васька, кусая губу.
Он оглянулся на чёрную пасть штрека, откуда появился Михеев, прислушался: не согнала ли с нар ещё кого жажда?
Где-то в дальней части рудника со свода капала вода, неторопливо и звонко плюхаясь в лужицу, словно адские часы тикали, отмерявшие вечность. Похрапывали во сне горщики. И больше ничего.
Убедившись, что никто больше по руднику не шастает, Васька схватил Михеева за рубаху и потащил его в боковой штрек, где труп Борова припрятал. Потом вернулся, нацепил на голову папаху, схватился за слизкие перекладины лестницы, и торопливо, не оглядываясь, покарабкался вверх.
Добравшись до люка, Темнов сделал привал, несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь унять в руках трясучку.
Сквозь щель струилась ночная прохлада, несла запах тайги, и тачкарь дышал жадно, аж ноздри дрожали. Потом собрался с духом и крепко, требовательно гупнул кулаком в люк. Тишина. Васька выждал немного, и треснул снова, пробасил, стараясь подражать голосу Борового:
— Эй, служивые, отворяй ворота!
Послышалась возня, кто-то коротко ругнулся, затем донеслось в ответ:
— Ты что ль, Матвей Степаныч?
— А то кто ж!
Лязгнул засов, дернулся и со скрипом поплыл вверх кованый диск люка, в колодец пролился тусклый свет масляной лампы. Васька полез в избу, нагнув голову, наставляя караульному папаху, чтобы лицо разглядеть было трудно. Но стрелец скользнул по нему взглядом и отвернулся, зевая, поковылял к лавке.
— Запри токмо, — бросил он Темнову, и, поставив на стол фонарь, развалился на лавке, укрылся кафтаном, сунул под голову локоть.
Сердце у Васьки билось, как кролик в лисьих лапах, руки дрожали, и Темнов всё никак не мог вогнать проклятый засов в кольцо. Наконец справился, распрямился, плечи расправил, грудь выпятил, на носки поднялся, чтоб больше казаться, неторопливо обернулся. Медвежьей походкой Борового, покачиваясь, двинул к выходу.
За столом, умостив на шапку голову, храпел второй караульный, в овчинный опушек пускал слюну. За ним в углу, оперевшись о стену разлатыми стволами, высились грозные пищали. Рядом на крюке висели берендейки, полные сумки с пулями грузно оттягивали их к полу. Пахло водкой и кислыми огурцами.
До дверей было всего-то сажени три, но никогда ещё Ваське не доводилось одолевать такой утомительный путь. Из-под непомерно большой папахи, которая то и дело норовила сползти на глаза, градом катился пот, икры немели, и где-то в утробе под сердцем слизкой холодной рыбёшкой бился страх.
Васька схватил кольцо и настежь распахнул дверь.
Заводской двор придавила чугунная Уральская ночь. По волчьей шубе хмаристого неба блуждали сизые отблески. Из прорех небесной сермяги стальными иглами кололи глаза редкие звёзды. Отрезанный чёрной тенью домны, тускло отсвечивал зеркальным осколком пруд, под дамбой нежно плескалась вода. Над треугольниками избушек посада стелилась, мерцая, дымка. Где-то в лесу угукала сова, фыркала и ржала в конюшне чем-то недовольная лошадь, в дальней стороне двора поскуливала собака. Тайга что-то невнятное бормотала во сне, кронами шелестела. По двору гулял, напоенный сочными травами, ленивый хмельной ветерок, густой и сладкий, как ягодный взвар. Васька вдохнул полной грудью, и почувствовал, что пьянеет.
