Альберт начал рассказывать о своем дне – отрывочно, отдельными фрагментами, всплывающими в его памяти в произвольном порядке. Она с улыбкой слушала, как забавно он высказывается об учителях и товарищах. Альберт явно наслаждался тем, что ей нравится его слушать, – но рассказ внезапно закончился. София так и не научилась предчувствовать, когда это произойдет, – просто он умолкал, словно устав от себя и собственного остроумия. Ей хотелось протянуть к нему руки, попросить его остаться, продолжать веселить ее своими милыми и одновременно ироничными рассказами. Однако это не срабатывало. Раньше она уже пробовала удержать его, но ничего хорошего не выходило, так что она позволила ему уйти.
Он исчез в холле. Тишина. Наверное, он переобувался.
– Ты должна мне тысчонку.
– За что?
– Сегодня приходила тетка-уборщица.
– Так не говорят.
Она услышала, как зажужжала молния у него на куртке.
– А как тогда говорят?
Она не могла сообразить. Он уже стоял в дверях.
– Пока, мамочка! – Голос его неожиданно зазвучал нежно.
Дверь захлопнулась, София услышала шаги сына по дорожке под распахнутым окном.
– Позвони, если задержишься! – крикнула она ему вслед.
Вечер София провела как обычно – убрала со стола, навела порядок в кухне, посмотрела телевизор, позвонила подруге, чтобы поболтать ни о чем. Потом пошла и легла, попыталась читать книгу, лежавшую у нее на ночном столике: о женщине, которая обрела новый смысл жизни, начав помогать бездомным детям в Бухаресте. Книга оказалась скучной, а женщина – претенциозной. У Софии нет с ней ничего общего. Закрыв книгу, она заснула – как всегда, одна в своей постели.
Спустя восемь часов прозвонил будильник, заведенный на четверть седьмого. София поднялась, собралась, протерла зеркало в ванной, которое при запотевании оказывалось исписанным разными словами: Альберт, «АИК»[1] и чем-то еще неразборчивым, что сын писал пальцем на зеркале, пока чистил зубы. Сколько раз она просила его так не делать! Он не обращал внимания, и где-то в глубине души ее это почему-то радовало.
Одевшись, она наскоро перекусила, читая первую страницу утренней газеты. Скоро пора отправляться на работу. Раза три ей пришлось крикнуть Альберту, что пора вставать, и четверть часа спустя она села на велосипед, чтобы свежий утренний ветерок помог ей окончательно проснуться.
Он проходил под кличкой Джинс. Они всерьез поверили, что его так зовут. Смеялись, показывали на свои брюки. Джинс!
На самом же деле его звали Йенс, и сейчас он сидел в сарае среди джунглей Парагвая с тремя русскими. Главного у них звали Дмитрием. Это был высокий долговязый парень лет тридцати с лицом ребенка – ребенка, родители которого доводились друг другу родней. Его дружки, Гоша и Виталий, того же возраста – их родители, похоже, состояли в еще более тесном родстве. Парни постоянно смеялись, глаза у них широко расставлены, рты полуоткрыты – судя по всему, они не очень понимали, что происходит.
Дмитрий смешал в пластмассовой канистре сухой мартини, добавил оливки, потряс, разлил по небрежно ополоснутым кофейным чашкам, пролив немного на стол, а затем поднял тост, произнеся что-то по-русски. Его дружки загоготали, все выпили напиток, имевший привкус дизельного топлива.
Йенсу все они активно не нравились. Жуликоватые, неопрятные, нервные… Он старался не показывать своего отвращения, но это плохо получалось – скрывать свои чувства ему всегда было трудно.
– Давайте посмотрим на товар, – предложил он.
Русские возбудились, как дети при виде Деда Мороза. Йенс вышел из сарая к джипу, припаркованному на грязном, слабо освещенном дворе.
Он понятия не имел, зачем эти русские притащились в Парагвай, чтобы посмотреть на товар. Обычно покупатель заказывал у него что-то, а он поставлял и получал деньги, никогда не встречаясь с заказчиком. Но здесь было что-то другое – словно вся сделка, сама покупка оружия казалась им увлекательным приключением. Какими делишками занимались эти парни, он не знал и знать не хотел. Его это не волновало. Они приехали, чтобы посмотреть на товар, пострелять на пробу, надышаться кокаина, потрахаться с проститутками и внести ему второй платеж из трех.
Он привез с собой один «МР7»[2] и один автомат «Steyr AUG»[3]. Остальное оружие лежало на складе в Сьюдад-дель-Эсте – упакованное, готовое к отправке.
Русские похватали оружие и стали шутливо целиться друг в друга, выкрикивая: «Hands up! Hands up!» Они хохотали, кричали, движения их были отрывисты. У Дмитрия в щетине застряли крошки кокаина.
Гоша и Виталий подрались из-за «МР7», дергая его каждый на себя и молотя друг друга кулаками по голове. Дмитрий разнял их и снова достал канистру с сухим мартини.
Йенс наблюдал за ними, стоя чуть поодаль, понимая, что дело скоро зайдет слишком далеко. В ближайшее время вернутся парагвайцы, поехавшие за проститутками, чтобы продемонстрировать свое гостеприимство. Русские еще больше нанюхаются, напьются и начнут палить из всего подряд. Йенс заранее знал, что произойдет, но ничего не мог сделать, – ситуация неуправляема. Более всего ему хотелось уехать прочь, однако он вынужден находиться тут до рассвета, без сна, оставаясь трезвым, чтобы получить деньги, когда Дмитрий соизволит с ним расплатиться.
– Джинс, где у тебя эти гребаные патроны?
Он молча указал на джип. Русские распахнули дверцы и принялись шарить внутри. Йенс засунул руку в карман, где еще оставалась одна никотиновая жвачка. Жевать табак он бросил двумя месяцами ранее, а курить – три года назад. Однако сейчас он находился в джунглях в четырех милях от Сьюидад-дель-Эсте, и никотиновые рецепторы в мозгу настойчиво напоминали о своем существовании. Засунув в рот последнюю пластинку, он стал яростно жевать, с отвращением наблюдая за русскими и понимая, что скоро снова начнет курить.
Приходя в больницу, София полностью отдавалась работе. Времени на что-то другое практически не оставалось, к тому же ей не нравилось пить кофе с коллегами – в такой обстановке она чувствовала себя скованно. Не то чтобы она стеснялась – наверное, в ней есть какой-то дефект, она просто не умеет говорить пустые фразы за чашкой кофе. В больнице София работала ради пациентов, а не из набожности или желания помогать другим. Она умела говорить с ними, находить общий язык. Они попадали туда из-за болезни, поэтому по большей части были самими собой, – открытые, человечные, искренние. С ними она чувствовала себя в своей стихии. Именно это и привлекало ее в работе. Пациенты не говорили о пустяках – лишь тогда, когда поправлялись, и тут она покидала их, а они – ее. Вероятно, именно поэтому София с самого начала выбрала эту профессию.
Значит, она живет за счет чужого горя? Возможно, и так, однако она не чувствовала себя паразитом. Это скорее зависимость. Она зависима от откровенности других, открытости, от возможности различить иногда проблески той истиной сущности человека, которая так нечасто проглядывает из-под внешней мишуры. Те пациенты, в суть которых ей удавалось заглянуть, становились ее любимцами. Любимцы практически всегда оказывались людьми степенными – она сама применяла к ним это слово. И когда они появлялись, она словно застывала на мгновение, пытаясь понять и осмыслить их, удивлялась и чувствовала, как ее переполняет смутная надежда. Несгибаемые люди, способные улыбнуться судьбе, наделенные некоей степенностью, – она всегда сразу же узнавала их с первого взгляда, хотя не смогла бы объяснить, как и почему. Редкие люди, у которых душа похожа на цветущий сад, – люди, предпочитающие лучшее хорошему, не боящиеся взглянуть в лицо самим себе и увидеть все свои стороны, даже темные и скрытые.
Взяв поднос, София направилась к Гектору Гусману в одиннадцатую палату. Мужчину привезли тремя днями ранее после того, как его сбила машина на пешеходном переходе в центре города. У него был перелом правой ноги ниже колена. Кроме того, врачи заметили травму селезенки и оставили его в больнице для наблюдения. На вид Гектору можно дать лет сорок пять – красивый, но не слащавый, большой, но не грузный. Он был испанец, но в его облике Софии чудились скандинавские черты. Темные волосы кое-где казались почти русыми. Нос, скулы и подбородок четко очерчены, а кожа имеет золотистый оттенок. Он свободно говорил по-шведски и, вне всяких сомнений, относился к «степенным» – может быть, из-за внимательных глаз, придававших особую красоту его лицу, или из-за той легкости, с которой он держался, несмотря на высокий рост. А может быть, из-за того неподдельного безразличия, с которым он улыбался ей каждый раз, когда она входила в палату, – словно понимая, что она все понимает, отчего ей тоже хотелось улыбнуться ему.
