— Хочешь чего-нибудь попить?

Она вопросительно взглянула в сторону покосившихся кресел в тени оливкового дерева.

— Может быть.

Габриэль Анхелико не понял, значит ли это «да» или «нет», поэтому подождал, пока она не направилась в сторону дома. Тогда он двинулся за ней следом. Не говоря больше ни слова, она села на одно из плетеных кресел на крыльце и осторожно вытянула ноги.

— Чего бы ты хотела? — спросил он.

— Лимонаду, — ответила она.

Он молча кивнул, стоя с опущенными руками. Затем ушел в дом к матери, которая привычными движениями месила на кухне густое маисовое тесто. И что на него нашло? Ему же нечего было ей предложить, на кухне не найдется ни одного лимона, даже простого апельсина или хотя бы гренадиллы!

— У нас есть лимонад? — шепотом спросил Габриэль Анхелико у матери.

— А для чего тебе? — спросила Анна Рисуэнья, не поднимая взгляда от теста.

— Чтобы попить, — ответил он.

Мать обернулась к нему, держа на весу облепленные тестом руки, которые от этого казались уродливо деформированными.

— Что это тебе вдруг вздумалось пить лимонад?

— Пил же я лимонад раньше, — сказал он.

— За тридцать лет ты ни разу не пил лимонаду, — объявила мать.

При этих словах Анна Рисуэнья так тряхнула головой, что весь ее внушительный бюст заходил ходуном.

— У тебя гости?

Габриэля Анхелико прошиб пот.

— Мне нужен лимонад, — только повторил он.

— Ну, так поди и нарви себе лимонов, — бросила ему мать и вернулась к своей работе.

Габриэль Анхелико выскочил на двор через заднюю дверь и бегом бросился по высохшей траве к серому каменному зданию на другой стороне улицы. Дом принадлежал Ла Нинье и ее матери и представлял собой четыре каменные стены с лестницей, ведущей на так и не достроенный второй этаж. Черный лабрадор с запыленной шерстью и больной лапой гонял по полу тараканов. Ла Нинья была на кухне, перед ней на листе оберточной бумаги были разложены украшения — товар, которым она торговала. Ла Нинья была красивая девушка, и ей незачем было торговать своим телом, чтобы выманить у мужчин деньги. Ей достаточно было прийти к ним в гостиную и сказать несколько слов о золотых украшениях, которые она демонстрировала на себе. Как правило, она не уходила без денег и уносила с собой в целости и сохранности все свои драгоценности.

— Ничего, если я нарву себе немного лимонов? — спросил Габриэль Анхелико, не вдаваясь ни в какие объяснения.

— Рви на здоровье, сколько тебе надо, — отозвалась Ла Нинья, не отрывая взгляда от желтеющих перед ней украшений.

Габриэль Анхелико кивнул и снова вышел во двор. Лимонное дерево росло как раз посредине между обоими домами, его ветви сплетались с другим, более низким деревом, на котором росли мускатные орехи. Мускатное дерево долгое время было предметом жарких препирательств между Виктором Альбой и дедом Ла Ниньи Карлосом Пеллегрини, потому что мускатный орех считался очень изысканной специей. Виктор Альба несколько раз приковывал себя к мускатному дереву, демонстрируя, что это его собственность, а Карлос Пеллегрини отстаивал свои права при помощи межевой канавы и рулетки. Этот бессмысленный спор велся из чистого принципа, так как обе стороны не переносили вкус муската. Тем не менее ни тот, ни другой не предлагал поделить дерево по-братски, так как постоянные свары озлобили обоих друг против друга. Вместо этого Карлос Пеллегрини выстроил забор там, где, по его мнению, проходила граница между участками, захватив таким образом лимон и мускат в свое владение. Он запер калитку на тяжелый засов, так что при жизни Карлоса Пеллегрини нога Виктора Альбы уже ни разу не ступала в соседский сад. Дедушка Ла Ниньи с тех пор давно уже умер, забор снесли, и все даже думать забыли про лимон и мускат. Но Габриэль Анхелико, слишком хорошо знавший, как легко на здешней опаленной зноем почве зарождается и разрастается пышным цветом вражда, почитал за благо спрашивать разрешения, прежде чем нарвать лимонов или мускатных орехов.

Клара Йоргенсен сидела с закрытыми глазами, закинув одну руку за голову. Она не слышала, как он вернулся. Габриэль Анхелико с раскрытым ртом замер на пороге, а всколыхнувшийся в кувшине лимонад выплеснулся на пол. Сидящая перед ним девушка была вся осыпана искристой игрой солнечных лучей. Она была так близко, что сердце грозило выпрыгнуть у него из груди, и Габриэль Анхелико прижал его стиснутым кулаком, чтобы удержать на месте. Он видел, как дышит кожа на ее обнаженной руке, видел испарину, проступившую на ней от жаркой духоты, видел каждый пупырышек и родинку, тонкий согнутый локоток. Волосы она стянула на затылке в конский хвост, и Габриэль Анхелико исподтишка разглядывал ее шею, на которой пульсировала сонная артерия, и тонкие соломенные прядки выбившихся из прически волос. Он видел закинутую за голову кисть, часть скулы и складочки, морщившие кожу на шее, когда она чуть поворачивала голову. Она была так близко, но Габриэль Анхелико ни за что на свете не посмел бы к ней прикоснуться. В его мире она была особенной и неповторимой святыней, поэтому ею, как уникальным музейным экспонатом, можно было только любоваться на расстоянии. Ему казалось, что малейшее его прикосновение мгновенно разрушило бы оба их мира.

Он налил лимонаду в два бокала и поставил кувшин на каменную приступку у двери. Она обернулась к нему и улыбнулась, увидев, что он протягивает ей бокал. Он сел и некоторое время молчал, не в силах произнести ни звука после улыбки, которой она его одарила. Не говоря ни слова, он откинулся на спинку кресла, стараясь привыкнуть к мысли, что она здесь, рядом, сидит в джинсах и матерчатых тапочках у него на крыльце, что она появилась в его вселенной, умещающейся в маленькой впадине среди гор. Она, такая далекая от него, сейчас сидит у него перед домом и пьет маленькими глоточками лимонад, едва касаясь губами краев бокала. Она была совсем близко, как будто всегда сидела в этом кресле, под этими ветками, небрежно держа в руке этот бокал. Габриэль Анхелико мысленно спрашивал себя, сможет ли он когда-нибудь воспринимать эту сцену как что-то обыкновенное, а не чудо, каким она казалась ему сейчас.

Они долго молчали. Она все смотрела на горы, словно в них было что-то захватывающее, чего он не мог разглядеть. Сам он давно перестал обращать внимание на эти каменные громады, очертания которых он стирал каждый вечер, выключая свет.

— Ты еще пишешь книги? — спросила она наконец.

— Нет, — сказал он.

— А почему?

— Как-то не получается.

— А до этой ты много написал?

— Да. Но все это большей частью осталось в рукописи и лежит у меня в столе.

— И о чем же они? — спросила она.

— Обо всем, чего я не знаю.

— А-а…

— Да. Кроме той одной, которую ты читала. Та была обо мне.

Она немножко улыбнулась и смахнула с коленки муху.

— Твои истории печальные?

— Как правило, — ответил профессор.

— По-моему, это прекрасно, — сказала она.

— Разве?

— Да.

Сейчас ее голос звучал спокойно, словно она перестала робеть в его присутствии.

— По-моему, ничто не сравнится с очень грустными, по-настоящему грустными вещами.

Профессор кивнул.

— Только трагическое может быть действительно прекрасным, потому что трагическое никогда не переходит в тривиальное, — продолжала она. — Когда двое обретают друг друга, все вдруг становится до жалости будничным. Оба превращаются в таких же людей, как наши матери и отцы, забывают изысканные странности любовных чувств и становятся ярыми приверженцами условностей.

Она произносила испанские слова с легким налетом иностранного акцента.

— Трагедии прекрасны. Люди влюбляются, а потом умирают. Вот и все.

От ее слов Габриэля Анхелико вдруг охватила печаль.

— И все-таки, может быть, было бы лучше, если бы они оставались в живых, — промолвил он.

— Да зачем? — возразила она. — Это же просто книги, а не подлинная реальность.

Он ничего не ответил.

— Неужели ты думаешь, профессор, что современные люди могут умирать от любви?