— Ему куда лучше в могиле, — вздохнула Бланш.
— Да и ей тоже, — подхватила Каролина. — Жизнь не такая уж веселая штука.
В суровой тишине гостиничного номера их обуревали черные мысли. Им было страшно; ужасно глупо сидеть здесь так долго и болтать; но потребность смотреть была сильнее, и они продолжали сидеть, словно пригвожденные к месту. Становилось жарко, от лампового стекла на потолок ложилось круглое, как полная луна, пятно, четко выделявшееся в пропитанном влагой полумраке. Стоявшая под кроватью тарелка с фенолом распространяла приторный запах. Ветерок, врывавшийся порой в открытое окно, надувал шторы, донося с бульвара глухой рокот толпы.
— А сильно она страдала? — осведомилась Люси, внимательно разглядывая каминные часы, изображавшие трех обнаженных граций с застывшей улыбкой балетных танцовщиц.
Гага вдруг словно пробудилась от сна:
— Да, уж настрадалась вволю… Я была здесь, когда она отходила. Уж можете мне поверить, красоты тут никакой нет. Ее начала бить дрожь…
Но Гага не удалось довести свой рассказ до конца, слова ее заглушил крик:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
И Люси, которая задыхалась в этой духоте, широко распахнула окно и облокотилась о подоконник. С звездного неба веяло восхитительной прохладой. В домах напротив светились окна, лучики газовых фонарей плясали на золоченых буквах вывесок. Еще интереснее было смотреть вниз, на улицу, где разбушевавшимся потоком двигались толпы, сливаясь в гигантскую беспокойную тень, пронизанную звездочками фонарей и газовых рожков. Но они тускнели перед блеском факелов, которые несла орущая ватага; багровый отсвет полз от церкви св. Магдалины, разрезая толпу полосой огня, вставая над морем голов заревом отдаленного пожара. Люси, забывшись, громко окликнула Бланш и Каролину:
— Идите ко мне… Отсюда отлично видно.
Все трое с любопытством высунулись из окна. Им мешали кроны деревьев, скрывавшие своей листвой пламя факелов. Они пытались разглядеть господ кавалеров, ждавших внизу, но выступ балкона заслонял вход, и им удалось увидеть лишь графа Мюффа, который по-прежнему прятал лицо в носовой платок и казался отсюда черным тюком, брошенным на скамейку. У подъезда остановилась карета, Люси узнала Марию Блон; и эта прискакала! Мария была не одна, вслед за пей из кареты вылез какой-то толстяк.
— Да это же ворюга Штейнер! — охнула Каролина. — Как это его до сих пор не отправили обратно в Кельн! Интересно посмотреть, какую он здесь рожу скорчит.
Дамы обернулись. Но когда минут через десять появилась Мария Блон, дважды ошибавшаяся лестницей, оказалось, что никто ее не сопровождает. На вопрос удивленной Люси вошедшая пояснила:
— Он-то? Как бы не так! Неужели, дорогая, вы воображаете, что он подымется!.. Хорошо еще, что согласился проводить меня до двери… Их там теперь с десяток собралось, стоят, сигары курят.
И в самом деле, господа мужчины, не сговариваясь, сошлись у подъезда Гранд-отеля, Пришедшие первыми окликали тех, кто вышел побродить по бульварам и поглазеть на толпу, и тут же начинались сетования по поводу смерти этой бедняжки Нана; потом разговор перешел на политику и стратегию. Постепенно к группе присоединились Борденав, Дагне, Лабордет, Прюльер и еще кое-кто. И все внимательно слушали Фонтана, развивавшего свой план кампании, с помощью которого можно в пять дней взять Берлин.
Меж тем Мария Блон, расчувствовавшись перед смертным одром, прошептала те же самые слова, что шептали, входя, и другие дамы:
— Бедняжечка!.. В последний раз я видела ее в Гетэ, в гроте…
— Ах, она ужасно изменилась, ужасно изменилась, — повторяла Роза с унылой и мрачной улыбкой.
Явились еще две посетительницы: Татан Нене и Луиза Виолен. Эти совсем заплутались и пробродили по Гранд-отелю минут двадцать, потому что один коридорный отсылал их к другому; спускаясь и поднимаясь, они прошли по лестницам раз тридцать, среди невероятной суеты, поднятой приезжими, которые спешили покинуть Париж, испуганные военной паникой и всей этой суматохой на бульварах. Войдя в номер, обе сразу же устало опустились на стулья, уже не в силах интересоваться покойницей. В эту минуту в соседнем номере поднялся шум: волочили по полу чемоданы, отодвигали мебель под чьи-то резкие голоса, варварски коверкавшие французскую речь. Это собралась уезжать к себе в Австрию чета новобрачных. Гага сообщила, что как раз во время агонии Нана молодые затеяли игру в салки; когда им удавалось догнать друг друга, сюда доносился смех и звуки поцелуев, так как номера были соединены дверью, правда, наглухо запертой.
— Ну, пора идти, — заявила Кларисса. — Все равно ее не воскресишь… Пойдем, Симона.
Все искоса взглянули на кровать, но никто не двинулся с места. Однако дамы начали готовиться к отходу и даже слегка оправили юбки. Люси, стоявшая в одиночестве, снова облокотилась о подоконник. Какая-то смутная тоска сдавливала ей грудь, как будто от этой ревущей внизу толпы подымалась сюда необъятно огромная печаль. Все еще проходили люди с факелами, рассыпая фонтаны искр; и там, вдали, во мраке несло по тротуарам толпу, подобную стаду, которое гонят ночной порой на бойню; и это кружение взбудоражен ной человеческой массы, которую катило вдоль бульваров, вызывало безграничную жалость, внушало ужас перед будущим кровопролитием. Они оглушали себя криками, в хмельном возбуждении влеклись куда-то вперед, в неведомое, и крики их разбивались о черную стену горизонта:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Люси, не отходя от окна, повернула к присутствующим побледневшее лицо.
— Боже мой! Что с нами будет?
Дамы покачали головой. Они сидели притихшие, взволнованные поворотом событий.
— Я-то послезавтра уезжаю в Лондон, — сообщила Каролина Эке своим обычным положительным тоном. — Мама уже сняла мне там особняк… Ясно, я не собираюсь оставаться в Париже, я не намерена ждать, когда меня здесь прирежут.
Мамаша Каролины, дама весьма предусмотрительная, заблаговременно заставила дочку поместить их капиталы в иностранный банк. Никому не известно, как еще кончится война. Но Мария Блон вдруг обозлилась — она была патриоткой и заговорила даже о своем намерении сопровождать армию.
— Тоже еще нашлась!.. Дай мне волю, я сегодня же переоденусь мужчиной и, уж поверь, сумею разделать этих свиней пруссаков!.. А если даже мы все сдохнем, беда невелика… Наша шкура не бог весть какая ценность!
Бланш де Сиври вдруг завопила:
— Не смей плохо говорить о пруссаках!.. Они такие же люди, как и все прочие, и если хочешь знать, не так измываются над женщинами, как твои французы… На днях выслали молоденького пруссака, с которым я жила, богатый мальчик, кроткий, мухи не обидит. Да это же подлость, просто разорение для меня… И, смотри, не зли меня, а то возьму и уеду к нему в Германию!
Пока шел этот спор и дамы наскакивали друг на друга, Гага жалобно бормотала:
— Да, не повезло мне… Неделю назад я расплатилась за домик в Жювизи, ах ты, беда какая… Один бог знает, каких это мне стоило трудов! Конечно, Лили мне подсобила… А теперь объявили войну, придут пруссаки, все сожгут… Ну, сами скажите, как я в мои годы смогу начать все сызнова?
— Ба! — презрительно бросила Кларисса. Мне-то плевать, я всегда свое получу.
— Правильно, — подтвердила Симона. — Может, даже забавнее будет, дела лучше пойдут.
И, не досказав своей мысли, загадочно улыбнулась. Татан Нене и Луиза Виолен придерживались того же мнения. Татан рассказала, что ей случалась кутить напропалую с военными, — военные просто душки и ради женщины дадут себя на куски разрезать. Но, увлекшись, дамы заговорили слишком громко, и Роза Миньон, сидя по-прежнему на своем ящике у постели, тихонько шикнула, чтобы они замолчали. Дамы спохватились и поглядели искоса на покойницу, как будто этот призыв к молчанию исходил из мрака, сгустившегося под пологом; тоскливое безмолвие, воцарившееся в номере, безмолвие небытия, за которым они ощутили холод коченевшего рядом тела, вдруг нарушили крики толпы:
