— Да ложись ты, закройся, — скомандовала она, опрокидывая старичка на кровать, и накинула на него простыню, словно на кучу отбросов, которые стыдно показывать посторонним.
И, спрыгнув с постели, пошла запереть дверь. Вот уж действительно не везет ей с этим Мюффачом! Вечно явится некстати! Ну зачем его понесло в Нормандию за деньгами? Старикашка принес ей четыре тысячи франков, и она, конечно, согласилась на все. Захлопывая дверь, она крикнула графу:
— Ну и что! Это твоя вина. Разве входят в спальню не постучав? Ладно, хватит, счастливого пути!
Мюффа замер перед закрытой дверью, как громом пораженный тем, что ему довелось увидеть. Он никак не мог унять дрожь, подымавшуюся от колен к груди, к голове. Потом, как подрубленное под корень дерево, он зашатался, рухнул на колени так тяжко, что суставы затрещали. И, жестом отчаяния воздев руки к небесам, пролепетал:
— Это уже слишком, господи! Это уже слишком!
Он принимал все. Но сейчас уже больше не мог, силы покинули его, он барахтался в том беспросветном мраке, который поглощает человека без остатка, вместе с рассудком. Не опуская воздетых рук, граф, подхваченный небывалым порывом, воззвал к богу, ища взглядом небеса.
— Нет, нет, не хочу! Приди, господи, спаси меня или пошли мне кончину!.. Нет, нет, только не этот человек, господи! Всему конец, возьми меня, уведи меня отсюда, дабы я ничего не видел более, ничего не чувствовал… Господи, в руци твои предаю себя, отче наш, иже еси на небесех…
И, сжигаемый пламенем веры, он обратил к богу страстную мольбу, неудержимо рвущуюся с губ. Вдруг кто-то коснулся его плеча. Он поднял глаза: перед ним стоял г-н Вено, который изумился, увидев графа возносящего молитвы перед этой закрытой дверью. Тут граф бросился на шею старичку с таким чувством, словно бог внял его мольбам. Наконец-то слезы хлынули из его глаз, он рыдал, он твердил:
— Брат мой, брат мой…
И этот крик оскорбленного достоинства облегчил его душу. Он лобызал г-на Вено, он омочил его старческое лицо слезами, он бормотал:
— О брат мой! Как же я страдаю!.. Теперь вы один остались у меня, брат мой! Уведите меня отсюда навсегда, о, молю вас, уведите меня…
Господин Вено прижал графа к груди. Он тоже называл графа братом. Однако утешителю пришлось нанести утешаемому новый удар; г-н Вено со вчерашнего дня искал Мюффа, дабы сообщить ему, что графиня Сабина, в окончательном умопомрачении, убежала из дома со старшим приказчиком одного из крупных магазинов мод, и об этом неслыханном скандале уже судачит весь Париж. Видя, что граф находится в состоянии религиозного экстаза, г-н Вено понял, что наступила благоприятная минута, и поэтому сразу поведал ему о происшествии, о трагическом, но пошлом финале, который знаменовал гибель домашнего очага графов Мюффа. Граф довольно равнодушно выслушал известие; жена ушла, ну и что ж, поживем — увидим. И, вновь охваченный тоской, со страхом оглядывая эти двери, стены, потолок, он продолжал молить г-на Вено:
— Уведите меня… Больше не могу, уведите меня!
Господин Вено увел его с собой, как ребенка. С той поры Мюффа бесповоротно предался иезуиту. Он вновь стал строго выполнять церковные обряды. Вся жизнь его была сметена. Ему пришлось подать в отставку с поста камергера: щепетильные нравы Тюильри не могли примириться с подобным скандалом. Эстелла, родная дочь, затеяла против графа процесс, требуя шестьдесят тысяч франков, которые она по завещанию тетки должна была получить после вступления в брак. Разоренный дотла, он жил теперь более чем скромно на остатки своего некогда огромного состояния, предоставив графине расправляться с теми крохами, которыми пренебрегла Нана. Сабина, которой передалась зараза, внесенная в их дом публичной девкой, Сабина, пустившаяся во все тяжкие, сама стала микробом распада, довершила гибель их семейного очага. После своих похождений графиня вернулась к мужу, и он принял ее с всепрощением истинного христианина. Она стала его живым позором. Но он, все глубже погружаясь в равнодушное оцепенение, в конце концов перестал мучиться такими малостями. Небеса исторгли его из рук блудницы, дабы предать в руки божии. Это было как бы религиозным претворением того плотского блаженства, что дарила ему Нана, — тот же лепет, те же мольбы, отчаяние, самоуничижение проклятой богом твари, влачащейся в грязи первородного греха. Преклонив колена на ледяные плиты храма, он обретал свои былые наслаждения: и судороги плоти, и упоительное помрачение разума уходили корнями в самые темные глубины его существа.
В вечер разрыва с графом на аллею Вийе явился Миньон. Со временем он привык к Фошри, даже находил некоторые преимущества в том, что у его собственной супруги имеется еще один муж, великодушно предоставляя тому мелкие хозяйственные заботы; он даже возложил на него неустанное наблюдение за Розой, позволял ему тратить на поддержание дома суммы, заработанные на поприще драматургии; и так как Фошри со своей стороны проявлял благоразумие, не приставал с нелепой ревностью, был столь же снисходителен, как и Миньон, к богатым поклонникам Розы, то оба господина прекрасно ладили между собой и ничуть друг друга не стесняли; каждый трудился на благо общего семейного очага, радуясь этому альянсу, сулившему самые разнообразные блага. Все образовалось, все наладилось как нельзя лучше, и оба соперничали лишь в усилиях ради общего благополучия дома. Миньон явился к Нана по совету Фошри, желая разузнать, не удастся ли ему переманить Зою, чью смекалку журналист оценивал необычайно высоко; Роза была в отчаянии, — в течение последнего времени ей попадались только неопытные служанки, что приводило к вечным осложнениям. Двери открыла сама Зоя, и Миньон сразу же увлек ее в столовую. Но при первых его словах Зоя улыбнулась: ничего не выйдет, она действительно уходит от мадам, но чтобы устроиться самостоятельно; и с горделиво-скромной улыбкой она добавила, что каждый день получает десятки предложений, — эти дамы прямо ее на части рвут; мадам Бланш, чтобы заполучить Зою, готова золотом ее осыпать. Зоя перекупила заведение Триконши, она уже давно втайне лелеяла этот проект и решила рискнуть всеми своими сбережениями; у нее была куча самых смелых замыслов, она мечтала расширить дело, снять особняк и собрать там все парижские услады; она намеревалась привлечь к участию в деле Атласку, но эта дурочка совсем истаскалась и теперь умирает в больнице.
Миньон настаивал на своем предложении, упирая ка риск, неизбежный в коммерческих делах, но Зоя, умолчав, какой именно род коммерции она имеет в виду, возразила с кривой усмешкой, словно речь шла об открытии кондитерской:
— Ничего, предметы роскоши всегда найдут сбыт… Я, видите ли, слишком долго услужала людям, пускай-ка теперь люди мне услужают.
И жестокая гримаса перекосила ей рот; наконец-то она сама станет «хозяйкой», наконец-то все эти дамы, за которыми она в течение пятнадцати лет возила грязь, будут за несколько луидоров перед ней пресмыкаться.
Миньон попросил доложить о себе, и Зоя, сообщив, что у мадам сегодня с самого утра незадачи, ушла, оставив его одного. Он был здесь только раз и не успел как следует разглядеть особняк. Столовая с гобеленами, поставцом, серебряными сервизами поразила его. Бесцеремонно распахнув двери, он вошел в гостиную, оттуда в зимний сад, снова заглянул в прихожую; и эта тяжеловесная роскошь, золоченая мебель, шелка и бархат наполнили его таким восхищением, что даже сердце застучало. Спустившаяся от мадам Зоя предложила показать гостю весь дом — туалетную комнату, спальню. При виде спальни Миньон чуть не задохнулся, он был потрясен, пришел в восторг, умилился. Эта чертовка Нана его буквально сразила, а уж, кажется, чего только он не повидал на своем веку! Хотя в доме царил разгром, хотя процветало воровство, хотя в людской шла зловещая чехарда, здесь скопилось такое богатство, что пока его хватало затыкать все дыры и под ним не были еще видны развалины. И, приглядываясь к этому внушительному монументу, Миньон припомнил строительные работы крупного размаха. Возле Марселя ему показывали, как возводят акведук, каменные арки которого смело шагали через пропасть; воистину циклопический труд, потребовавший миллионных затрат и десяти лет напряженных усилий. В Шербурге он видел новый порт, огромные строительные леса, сотни людей, потевших под солнцем, машины, опускавшие на дно морское каменные глыбы, воздвигавшие стену, на которой подчас рдело кровавое месиво — все, что оставалось от рабочего. Но теперь все это показалось Миньону мелким. Нана восхищала его куда сильнее; и когда он любовался плодами ее профессии, его вновь охватило то почтительное чувство, которое однажды он уже испытал на балу у владельца сахарных заводов, чей замок с его истинно королевской роскошью был оплачен одним-единственным материалом — сахаром. В случае с Нана действовало нечто другое — смехотворный пустяк, кусочек обнаженного нежного тела, — словом, срамной, но столь мощный пустяк, обладающий великой силой, равной силе рычага, переворачивающего мир; вот так-то, без рабочих, без механизмов, изобретенных инженерами, она сумела потрясти Париж и создать свое богатство на трупах.
