— Ладно, на любых ставь, на каких захочешь! — весело крикнула она ему вдогонку. — Только не на эту клячу Нана!
Слова эти вызвали в экипаже бурный смех. Молодые люди сочли остроту весьма удачной; а Луизэ, не понимая, о чем идет речь, удивленный пронзительным криком матери, вскинул на нее свои бесцветные глазенки. Однако Лабордету не сразу удалось выбраться на волю. Роза Миньон подозвала его движением руки и дала какое-то поручение, которое он аккуратно занес в записную книжку. Потом его окликнули Кларисса и Гага и тоже поручили ему сделать за них ставки; они наслушались разговоров и решили изменить Валерио II ради Лузиньяна; Лабордет с невозмутимой миной записал и их пожелания. Наконец ему удалось улизнуть, и он исчез по ту сторону скаковой дорожки меж двух трибун.
Публика все прибывала. Теперь экипажи пристраивались уже к пятому ряду, все плотнее скучиваясь вдоль барьера, где в общей массе светлыми пятнами выделялись лошади серой масти. А за ними беспорядочно, вразброс, стояли опоздавшие экипажи, словно вынесенные волной на траву. Невообразимый хаос колес, немыслимое столпотворение упряжек, стоявших в ряд, наискось, голова к голове. На оставшемся свободном пространстве гарцевали всадники, чернели, непрерывно двигались группки пешеходов. Над этой ярмарочной суетой, над пестрым узором толпы передвижные буфеты вздымали свои серые полотняные навесы, становившиеся вдруг ослепительно белыми под проскользнувшим среди туч лучом. Но яростнее всего толпа наседала на букмекеров, образуя вкруг них водоворот шляп и цилиндров, а те, стоя в открытых экипажах, судорожно размахивали руками, словно бродячие дантисты, и рядом с ними на деревянных шестах были наклеены суммы ставок.
— Как все-таки глупо — не знать, на какую лошадь ставить! — сетовала Нана. — Придется, видно, мне самой рискнуть парочкой луидоров.
Она поднялась во весь рост, высматривая себе букмекера посимпатичнее. Однако сразу же забыла о своем намерении, заметив целую кучу приятелей и подруг. Кроме Миньонов, кроме Гага, Клариссы и Бланш, знакомые лица мелькали повсюду — и справа, и слева, и сзади, среди массы экипажей, постепенно окружавших плотным кольцом ее ландо: Татан Нене с Марией Блон восседали в виктории, Каролина Эке с матушкой и двумя кавалерами — в коляске, Луиза Виолен в полном одиночестве, даже без кучера, в шарабанчике, убранном оранжевыми и зелеными лентами, — цвета конюшни Мешена, Леа де Горн на верхней скамеечке почтовой кареты, где галдела целая банда молодых людей. Чуть дальше, в восьмирессорном экипаже весьма аристократического пошиба, со светски небрежным видом восседала рядом с высоким юношей в мичманской форме Люси Стюарт в строгом черном шелковом платье. Но тут Нана буквально оцепенела: она заметила Симону в коляске, которой правил сам Штейнер, а сзади, на подножке, неподвижно, как статуя, стоял выездной лакей, сложив на груди руки. Симона была просто ослепительна в белом атласном платье с желтыми полосами, сплошь от талии до самой шляпки залитая бриллиантами; а банкир, орудуя непомерно длинным хлыстом, правил двумя лошадьми, заложенными цугом: впереди был впряжен пони золотисто-рыжей масти, который мелко, как мышка, семенил ногами, а вторым на высоком ходу рысью шел гнедой жеребец.
— Эх, черт! — присвистнула Нана. — Видно, этот жулик Штейнер снова облапошил биржу!.. А Симона-то, Симона, какой шик! Ну, это уж чересчур, его непременно засадят за решетку!
Однако она издали кивнула Симоне. Нана размахивала руками, улыбалась, вертелась, не забывала никого, лишь бы другие ее видели. И продолжала щебетать:
— Люси с собой сыночка притащила! А знаете, он очень миленький, особенно в форме… Так вот почему она корчит барыню! Вы знаете, она его ужасно боится и выдает себя за актрису… Бедный все-таки мальчик, — очевидно, не догадывается…
— Подумаешь, — со смехом возразил Филипп, — если Люси захочет, она сумеет найти ему в провинции богатую невесту.
Нана замолкла. В самой гуще экипажей она вдруг заметила Триконшу. Триконша прикатила в фиакре, и так как со своего места ничего не могла разглядеть, взгромоздилась недолго думая на козлы и восседала там, гордо выпрямив массивный стан; благообразная, в длинных локонах, она возвышалась над толпой, как бы царила над подвластным ей мирком женщин. Каждая из этих дам незаметно слала ей улыбки. А она, высокомерно-величественная, притворялась, что никого не узнает. Не работать же она приехала сюда, в самом деле, — она обожала скачки, лошадей и играла очень крупно.
— Смотрите-ка, этот болван Ла Фалуаз явился, — вдруг заметил Жорж.
Все заохали от удивления. Нана не сразу узнала своего Ла Фалуаза. Получив наследство, он стал до невероятности шикарен. Носил воротничок с отогнутыми кончиками, костюмы светлых тонов, обтягивавшие худые плечи, выкладывал на висках волосы колечками, напускал на себя томный вид, ходил с трудом волоча ноги, точно от усталости, говорил слабым голосом, ввертывал жаргонные словечки и обрывал фразы, не давая себе труда закончить мысль.
— А он очень недурен, — решила Нана, прельщенная его видом.
Гага и Кларисса подозвали Ла Фалуаза, они готовы были ему на шею броситься, лишь бы вернуть обратно. Но он, кинув им несколько слов, тут же отошел, презрительно и шутовски покачиваясь на ходу. Его ослепила Нана, он бросился к ней, вскарабкался на подножку ландо; а когда она шутливо напомнила ему былую страсть к Гага, он лениво процедил:
— Ох, увольте, старую гвардию побоку! Хватит, надоели! И, знайте, отныне вы моя Джульетта… — И даже руку к сердцу приложил.
Нана очень распотешило это неожиданное признание при всем честном народе. Но она не унималась:
— Перестаньте, нашли время! Из-за вас я забыла, на кого собиралась ставить… Жорж, видишь вон того рыжего букмекера — толстого, курчавого, видишь? Морда премерзкая, бандитская, он мне определенно нравится… Пойди к нему и поставь… На кого бы поставить?
— Я не патриот, о нет, — лопотал Ла Фалуаз, — я за англичанина… Шикарно, если англичанин выиграет! Французов на свалку!
Нана была явно шокирована такими речами. Разговор зашел о сравнительных достоинствах лошадей, Ла Фалуаз, желая показать, что он настоящий знаток, обозвал всех лошадей одрами. Гнедой Миндаль барона Вердье, от Трута и Леноры, имел бы шансы на выигрыш, но его перетренировали, и он разбит на ноги. А Валерио II — конюшня Корбреза — просто не готов; в начале апреля у него были колики, конечно, это скрывают, но он, Фалуаз, готов поклясться, что это так! И под конец посоветовал поставить на Случай — лошадь конюшни Мешена, самую негодную из всех претендентов, о которой никто и слышать не хотел! Черт побери, у Случая великолепные стати и резвость! Вот посмотрите, он еще удивит публику.
— Нет, — возразила Нана. — Поставлю-ка я десять луидоров на Лузиньяна и пять — на Бума.
Ла Фалуаз даже завопил от гнева:
— Но, дорогая, Бум — гадость! Не надо! Сам Гаск, его хозяин, играет против… И ваш Лузиньян — никогда! Разве это лошадь! От Ламба и Принцессы — подумайте сами! Никогда! От Ламба и Принцессы все идут коротким махом!
Он чуть было не задохся. Филипп заметил, что Лузиньян, однако, выиграл приз Кар и Большой Продюис.
Но Ла Фалуаз снова завопил:
— Что это доказывает? Ровно ничего. Напротив, таких-то и следует опасаться. К тому же на Лузиньяне скачет Грешем; значит, дело пропащее. Грешему не везет, он никогда не выигрывает.
Спор, поднявшийся в ландо Нана, казалось, подхватили теперь во всех концах лужайки. Визгливые голоса становились громче, азарт крепчал, зажигая страстью лица игроков, уродливо искажая их жесты; а букмекеры, взгромоздившись на сидения экипажей, как оглашенные выкрикивали ставки, судорожно записывали цифры. Крупные пари заключались в ограде судейской; а тут суетилась лишь мелкая рыбешка. Тут накалялись страсти всех тех, кого жадность при тощем кошельке заставляла ставить последние гроши в надежде выиграть несколько луидоров. Борьба в основном шла между Спиритом и Лузиньяном. Англичане, которых узнавали с первого взгляда, расхаживали среди игроков с непринужденным видом хозяев поля, и на их разрумянившихся лицах уже читалось торжество. В прошлом году Брама — лошадь лорда Ридинга — выиграла Большой приз: поражение, до сих пор терзавшее сердца французов. А если и в нынешнем году Францию снова побьют — это будет просто катастрофа. Потому-то все эти дамы и были преисполнены национальной гордости. Конюшня Вандевра становилась оплотом нашей чести, все называли Лузиньяна, все защищали его, славили его достоинства, дружно кричали в его защиту. Гага, Бланш, Каролина и прочие ставили на Лузиньяна. Люси Стюарт воздержалась от ставок из-за своего сына; но прошел слух, что Роза Миньон дала поручение Лабордету поставить за нее двести луидоров. Одна лишь Триконша, восседавшая рядом с кучером, ждала до последней минуты, храня невозмутимое спокойствие среди всех этих распрей, господствуя над неумолчным гомоном, откуда вырывались имена лошадей, произносимые живой парижской скороговоркой; вперемежку с характерным гортанным говором англичан; она слушала, она записывала, все такая же величественная.
