Так и случилось. Он что-то толковал о карточных выигрышах, о биржевых сделках. Все же друзьям не было ясно, откуда у него взялись деньги. Вскоре он пустился во всевозможные дела, поместил капитал в какие-то промышленные предприятия; ему везло, и за несколько лет он нажил огромное состояние.

Даниель и Жорж, узнав кое-какие сомнительные подробности о его делишках, были очень рады, что больше с ним не встречаются. Он жил теперь на улице Тетбу, и ему было ненавистно самое воспоминание о тупике Сен-Доминик-д’Анфер.

Тем не менее однажды он явился к ним с визитом, чтобы похвастаться роскошным костюмом и цветущим видом. Удовлетворенное честолюбие сделало его почти красивым малым. А богатство придало уверенность взгляду, даже желчь отлила от лица.

Оба друга приняли его весьма холодно. Больше он у них не появлялся.

Даниель и Жорж не нуждались в посторонних. Их объединяла взаимная любовь и общность духовных интересов. Никогда ни одному из них не приходило в голову, что другой может его когда-нибудь покинуть.

Однажды утром Даниель отправился на Амстердамскую улицу и, когда вернулся вечером, объявил Жоржу, что уезжает завтра, возможно — навсегда.

Он узнал накануне, что Жанна окончила монастырский пансион и теперь живет у тетки. Эта новость повергла его в настоящее безумие. Он был одержим лишь одной мыслью: проникнуть в дом, где живет боготворимая им малютка, и там обосноваться.

Он начал изыскивать средства, изобретать пути и сразу перешел к действиям. Ему удалось разузнать, что г-ну Телье, который попал наконец в Законодательный корпус, требуется секретарь, и у него в голове тут же созрел план. Он бросился за рекомендациями к автору словаря, который не забыл, чем обязан своему помощнику, и обещал за него похлопотать.

Даниель должен был представиться депутату на следующий день и не сомневался, что будет принят.

Болезненно задетый Жорж смотрел на Даниеля и не находил слов.

— Но ведь мы не можем так расстаться, — наконец произнес он. — Начатой работы хватит на долгие годы. Я рассчитывал на тебя, мне нужна твоя помощь… Куда же ты хочешь уйти? Что собираешься делать?

— Хочу поступить секретарем к одному депутату, — просто ответил Даниель.

Ты — секретарь депутата?! — Жорж рассмеялся. Да ты шутишь! Ведь не станешь ты жертвовать прекрасной карьерой, открывающейся перед тобой, ради ничтожного, неблагодарного места! Подумай, ведь перед нами блестящее будущее!

Даниель равнодушно пожал плечами, а губы его тронула насмешливая, презрительная улыбка. Что значила для него слава! Разве его будущее не заключалось в счастье Жанны! Он жертвовал ей всем без сожаления; он опустится ступенькой ниже, согласится на более зависимое положение, на порабощение мысли, но зато будет иметь возможность спокойно следить за ребенком, которого ему доверили.

— Так, значит, ты больше не хочешь заниматься своим заветным трудом? — настойчиво повторял Жорж.

— У меня теперь другой заветный труд, — мягко ответил Даниель, — и я ухожу, чтобы отдаться ему. Не спрашивай меня: придет день, когда работа будет завершена, и я все тебе расскажу. Только не жалей меня. Двенадцать лет я ждал своего счастья, — и вот оно пришло сегодня. Ты знаешь меня, знаешь, что я не способен на глупый или постыдный поступок. Пусть тебя не беспокоит мой отъезд, пойми же, что я обрел то, что искал, и смогу наконец выполнить свое жизненное назначение.

Вместо ответа Жорж крепко пожал ему руку. Он понял, что разлука неизбежна: в словах Даниеля звучал такой благородный пыл, что Жорж угадал в этом внезапном отъезде какое-то беспредельное самоотречение друга.

На другой день, не сдерживая слез, Даниель покинул Жоржа. Он провел ночь без сна, приводя в порядок комнату, говоря последнее прости стенам, в которые больше не вернется. Его сердце радостно билось, хотя он ощущал неясную грусть, грусть, какую испытывают чувствительные люди, покидая жилище, где они жили надеждами и страдали.

На улице он на минуту задержал Жоржа.

— Я буду тебя навещать, если смогу, — быстро проговорил он. — Не сердись на меня и работай за двоих.

И он поспешил прочь. Ему не хотелось, чтобы друг его провожал.

Мысли роились в голове Даниеля, так что он и не заметил, как дошел до Амстердамской улицы.

Воспоминания сменялись помыслами о будущем: он то видел умирающую г-жу де Рион, то с необычайной четкостью вновь переживал месяц за месяцем все истекшие годы, пытаясь в то же время представить себе череду предстоящих событий.

Но неизменно во всех его мечтах царил образ Жанны, образ маленькой девочки, играющей на песке, той, что он видел в последний раз в саду особняка на бульваре Инвалидов. И нежность горячей волной разливалась у него в груди.

Ведь эта девочка в самом деле принадлежала ему; она была вручена ему как драгоценное наследство самой матерью. Он удивлялся, как могли у него похитить Жанну на такой долгий срок; он возмущался и тут же успокаивался при мысли, что теперь ему ее возвратят. Она будет принадлежать ему одному. Он будет боготворить дочь, как боготворил мать, стоя перед ней на коленях, поклоняясь, как святой. Он бредил наяву оттого, что все его существо жаждало самоотречения.

Любовь переполняла, душила его. В течение двенадцати лет он держал сердце на замке, умеряя его порывы; довольствовался ролью машины, ждал безмолвно, бесстрастно и пассивно. И вот наступило пробуждение, бурное пробуждение страсти. Все это время в Даниеле происходила скрытая, непрестанная работа; потребность в любви, не находя выхода, сосредоточилась на одной навязчивой идее. Чувства обострились до крайности; при одной только мысли о Жанне он ощущал желание пасть на колени.

Даниель опомнился в кабинете г-на Телье, не соображая, как здесь очутился. Он услышал голос лакея, говорившего: «Посидите, пожалуйста, господин Телье сейчас придет!» — и сел, стараясь успокоиться.

Те несколько минут, что он провел один, пошли ему на пользу. Застань он здесь своего будущего патрона, он пробормотал бы что-нибудь невнятное. Даниель поднялся и прошелся по кабинету, разглядывая шкафы с книгами; все кругом, даже письменный стол, было заставлено безделушками. Эти вещи, несомненно очень дорогие, показались ему крайне безвкусными.

На полочке стояла изящная белая мраморная статуэтка, изображавшая Свободу, которую Даниель принял бы за Венеру, если бы не фригийский колпак, кокетливо сидевший на вьющихся волосах.

Молодой человек с любопытством рассматривал эту безделушку, недоумевая, зачем она здесь, как вдруг услышал чей-то кашель.

Вошел г-н Телье.

Это был тучный мужчина с широким лицом и круглыми выпуклыми глазами. Голову он держал высоко. Свои слова сопровождал одним и тем же движением правой руки.

Даниель коротко объяснил ему, кто он такой и чего хочет.

— A-а! Хорошо! — ответил депутат. — Мне говорили о вас, и я думаю, мы с вами придем к соглашению. Садитесь, прошу вас.

Сам г-н Телье опустился в кресло перед письменным столом.

Господина Телье нельзя было назвать дурным человеком, и он порой проявлял известную смекалку. Стоило нажать какие-то пружины, и в голове у него начинали вращаться три-четыре напыщенные идейки, точно маленькие фигурки на крышке шарманки.

Зато, когда эти идейки дремали, в голове г-на Телье зияла такая пустота, что вчуже становилось страшно.

У него был, пожалуй, лишь единственный порок — он мнил себя великим политиком. Он разглагольствовал с важным видом и управлял государством, как привратница управляет своей швейцарской, повторяя всегда одни и те же фразы, в которых две-три мыслишки тонули в потоке пустословия. Впрочем, он был вполне чистосердечен и мирно уживался с собственной глупостью.

Еще с детства он привык с нелепой значительностью распространяться о народе и о свободе. Позднее, когда он достиг полного благосостояния и оказался хозяином сотен рабочих, он продолжал произносить прежние филантропические речи, не задумываясь над тем, что лучше поменьше говорить, но зато увеличить плату рабочим. Но народ и свобода были для него абстрактными понятиями, кои надлежало любить платонически.