— Ну. — Я припомнила кружащиеся хлопья извести.

— Нестабильные элементы, — важно поднял пальчик с коготком

Гомункул. — Триста лет уж бьемся. Хозяин даже головой малость повредился, но это не страшно. Страшно на него смотреть.

— Это как? — попятилась я, заметив, что мы уже стоим среди островка порядка, где и полки не гнилые, и книги не кучей, и вообще все выглядит жилым и ухоженным: оружие в витринах, на витринах бирочки, кому и что принадлежало. Сокровища все в сундуках, и на каждом сундуке подписана династия. Дальше аккуратно, на бархате и шелке возлежали колдовские штучки. И совсем уж вдалеке мной был замечен водопад стеклянных трубок, по которым что-то медленно перетекало.

— Крыс подхватил меня за подол и поволок вперед.

— Ты, главное, не поднимай глаза.

Уж лучше бы он этого не говорил. Я, как замороженная, замерла перед высоким стеллажом. На нем были красиво так разложены доспехи степняков: бронзовые — княжеские и ватные халаты пастухов, принимавших участие в том бандитском набеге, что внезапно обернулся завоевательным походом. Рядом же лежали свитки и почерневшие от времени, оправленные в золото и серебро летописи — бери, читай. Но мои мысли были все о том, кто кряхтел, шипел и звякал пробирками там, за спиной. Чего уж я не насмотрелась в этой школе, даже змея двухголового видала и Анжело с его зубами. А бесы? А вампиры? А другая нечисть? Неужто человек страшней?

Я так и сяк крутила в голове, как может выглядеть алхимикус. И чем дальше, все страшнее становилось. А чем страшнее становилось, Тем сильней хотелось посмотреть. А чем сильней хотелось посмотреть, Тем все страшнее становилось. Так что я уже ничего не слышала, кроме стука сердца и зловещего, ужаснейшего звона алхимических пробирок, бормотания ученого.

— Стой, ты куда? — услышала я выкрик и скрип копей отчаянного Гомункулуса, пытавшегося остановить бездумно прогуливающуюся вдоль выставки оружия Алию. К ней присоединилась Лейя, кидавшая в свой кубок золотые безделушки.

— Не надо! — Я замахала руками, пытаясь отогнать подруг, как огородник назойливых ворон. И тут у меня над ухом скрежетнуло: — Это кто?

Алия и Лейя замерли, разом побледнев и выронив из рук свои сокровища. Я тоже обернулась, что ж теперь. И заорала так, что в горле засаднило.

Прямо на меня смотрел огромнейший паук. Нет, паучище! Огромный ПАУЧИЩЕ!!

Воздух во мне кончился, и свет в архиве померк.

Феофилакт Транквиллинович был чернее тучи, жутче мора и красноречивее старушки-смерти. Его многозначительное, нарочитое молчание вгоняло в смертный ужас пошибче крика, и проклятий, и обещания всех смертных кар.

Мы трое вжались в стулья и почти что не дрожали. Ну разве что в те мгновения, когда вспоминали паука. Как он скакал за нами, скрежеща «Не y-бегай-те!». Уж лучше бы он молчал. Или же нет?

Я вдруг представила, как молчаливый монстр нас гонит по архиву, и тихо так завыла «ы-ы-ы». Пока Алия и мавка не стиснули меня с двух сторон.

Алия сидела пришибленная, словно ей на голову упала булава.

Мавка громко и неудержимо икала, глаза ее съезжались в кучку, лицо теряло осмысленное выражение, потом глаза медленно разъезжались, а дурость с лица так и не сходила.

Мы трое стыдливо прятали глаза, предпочитая смотреть на потолок, на пол и на педагогов, испуганно сгрудившихся в дальнем темном углу.

А с подоконника неслись ужасные, терзающие душу всхлипы Гомункулуса:

— Он был таким добрым! Таким умным! Таким кра-си-ив-ым! Алия вздрогнула, заклекотала горлом, и я поспешила сунуть ей в руки утащенный таки меч.

— О мой хозяин! О-о-о! — не унимался крыс и бился безумной птицей в окно.

Там, на улице, зияла разверстая бездна, немое, но красноречивое свидетельство нашего злодеяния.

— Хорошо хоть архив находился не под самой школой, — мудро изрек господин Рагуил. На что ему возразили, что фундамент таки треснул.

Ученики, вывалившие на улицу, в немом почтении взирали на творенье наших рук Полпарка рухнуло в пропасть. И теперь там, где любили прогуливаться парочки, раскинулся котлованище, неприличный и мерзкий на вид.

Под грудой камней кто-то скребся, пучил землю и робко требовал прекратить безобразия.

— Как вы это вообще сотворили? — убито спросил сидевший на другом подоконнике Гуляй, которому теперь предстояло разгребать завалы и прочие последствия наших разбойных деяний.

— Кык-лонны, — икнула мавка. — Кык-лонны лопнули.

Я смутно припомнила зашедшуюся в визге мавку и Алию с белыми от ужаса глазами. Паука, на которого медленно оседает потолок И снова начала сольное выступление. Печальное «ы-ы-ы» поползло по кабинету, переполняя чашу терпения директора. Он сморщился, как печеночник при виде дохлой крысы, и, брезгливо поджимая губы, велел нам убираться. Мне даже показалось, что сейчас его стошнит от нашей троицы.

Мы безропотно, как мыши, пойманные на распутном поедании сыра, пошли понуро из директорского кабинета.

Алия сунула Феофилакту Транквиллиновичу меч, я — тяжелую серую книгу, которую, оказывается, судорожно сжимала в белых от ужаса пережитого пальчиках. Мавка молча отрыгнула в ладонь директора огромный голубой карбункул.

Вид у директора при этом был такой, словно ему скормили на обед любимейшего друга. Он дернул кадыком, глядя, как по пальцам текут слюнки, и что-то утробно промычал. Стошнило же почему-то Офелию Марковну.

Вечер для нас был тягостен и безобразно длинен. К нам заходили все за всякой ерундой, лишь бы взглянуть на героинь дня. Летавицы окидывали нас мимолетным цепким взглядом в поисках следов побоев. Демоны пытались глянуть глубже — кто-то пустил слух, что нас пороли. Все склонялись к мысли, что наша троица уж не жилицы, учителя только решают, как нас уморить.

После ужина, кряхтя и горестно стеная, появился Гомункулус.

— Я поживу у вас, пока хозяина не откопают, — заявил он, кидая собранный мешок на стул и по-хозяйски окидывая взглядом комнату.

— Чего это? — насупилась Алия, подозревая в крысе чересчур наглого самца.

— Спокойно. — Ничуть не смутившийся от ее грозного вида Гомункулус развязал мешок. — Во-первых, Верее надо помочь писать доклад. Во-вторых, вы дом мой развалили. В-третьих, я вас буду охранять.

И, глядя в непонимающие глаза лаквиллки, усмехнулся.

— Феофилакт согнал всю дворовую нечисть на раскопки. Они вас всех теперь так любят, ох как любят.

И, не дожидаясь, пока мы переварим новость, начал обживаться, раскладывая свой нехитрый скарб с хозяйским видом: пинеточки на четыре ноги, вязаный колпак, банный халатик, слоника, качающего головой, и мензурки с чем-то бурым и вонючим. Последними на свет появились разнокалиберные чесалки.

— Даже не думай, — буркнула в ответ на его вопросительный взгляд Алия, а мавка покраснела и захихикала.

— Ладно, разберемся, — уже более радостно проговорил крыс и, взобравшись на стол, стал рассматривать прибор для письма. — М-да, не мой размерчик.

— Сама напишу, — спохватилась Я. — А ты точно знаешь, что писать?

— Я триста лет в архиве, милая, — по-барски похлопал меня хвостом по руке крыс.

— Бумагу жрал, — хмыкнула Алия.

— Ой, ладно вам, — отмахнулся крыс от глупых инсинуаций и, заложив лапы за спину, прошел туда-сюда, как заправский педагог на лекции.

— Значит, так. Пиши. В году семь тысяч сто восемьдесят шестом…

Утро началось с истошного визга мавки. Потом к нему добавился многоэтажный мат Алии. А перекрыл все это трубный рев как минимум дракона.

Я приоткрыла один глаз и тотчас зажмурилась. Посреди нашей комнатки сопел, волнуясь и нервничая, могучий племенной бугай Бориска. Зверь крутого нрава и дурной славы, красный, как пожар, чернорогий, как демон, и, конечно, злющий, словно черт.

Ни окна наши, ни двери пропустить эту громаду не могли, и я сразу поняла: вот она, расплата, которой нас пугал Гомункул. А копки там еще на две недели.