И, кажется, еще совсем недавно у него, босоного, в грязной порванной одежде, мальчишки, была несбыточная мечта стать шофером — кучи.

Моммад помогал тогда отцу, работавшему на одного очень богатого автовладельца. Из индустриально развитых стран в Афганистан всегда поступают автомобили. Легковые автомобили иногда перекрашивали в желтый цвет под такси, а грузовики хозяин требовал переоборудовать на сугубо афганский лад.

Универсальным транспортным средством в Афганистане всегда был и остается верблюд. Это животное издревле считается не только транспортным средством. Он еще и друг, и не просто друг, а надежная опора, да и вообще, как известно — живое существо.

И вот, когда в стране появился автотранспорт, суеверные афганцы посчитали, что и машина, которая в какой-то степени заменила верблюда, тоже имеет душу. А раз так, то и она является другом, и поэтому ее нужно оживить.

Машина обрастает огромным кузовом, на стенках которого появляются живописные виды Мекки, водные пейзажи, крылатые кони, фантастические птицы. В кабине, где только можно, развешиваются разные бляшки, мониста, флажки с изречениями из Корана, и точно такие же кисточки, какими украшаются верблюды. А над ветровым стеклом, с внешней стороны, рисуются от сглаза два больших ока.

И чтобы стать водителем именно такой машины, Моммад, за определенную плату, становится учеником. Обучение было два года. И не простых два года. Без преувеличения можно сказать — опасных два года.

Дело все в том, что ученик сидит не в кабине, как это принято в других странах. Он висит, в прямом смысле этого слова, на заднем бампере. Только так, по мнению шоферов-кучи можно научиться смотреть в глаза опасности, без страха заглядывать в глубокие пропасти, стойко переносить и жару, и холод, а если нужно, то и спасть машину…

Учебу Моммад не успел закончить. Произошла революция. Он вступает в демократический союз молодежи Афганистана.

Ему тогда повезло — он был грамотным. Отец отдавал часть заработанных денег мулле, и тот учил мальчишку грамоте. А когда пришла новая власть, правительство начало борьбу с безграмотностью. И Моммад, владевший уже письмом, чтением и азами математики, придя в ликбез, сразу сдал экзамен на аттестат зрелости.

От демократического союза молодежи Афганистана его, как активиста, посылают на учебу в военное училище в СССР, в город Ташкент. А после завершения учебы и возвращения на родину, он получает назначение на должность командира взвода бригады «коммандос»…

…Самым ярким днем в своей жизни Моммад считает день празднования первой годовщины Апрельской революции…. Когда ему становится очень тяжело, он всегда вспоминает этот день. Вот и сейчас…. Закроет глаза и видит площадь Чаман…. Трибуны заполнены праздничным народом. На центральной трибуне Бабрак Кармаль…. Кругом красный кумач, цветы, счастливые улыбающиеся лица. По площади проходят парадные расчеты войск, техника, проносятся истребители. А затем народные гуляния. Особенно красиво было в тот самый вечер…. Мириады разноцветных лампочек горят на фасадах зданий, над тротуарами, в кронах деревьев. В воздухе зажигались и гасли гейзеры фейверков, громыхал артиллерийский салют. По небу метались яркие лучи прожекторов. А на следующий день — снова бой…

Почему-то на память приходит знаменитый кабульский базар. Настоящее людское море, пестрое, шумное. И никто там не молчит, все говорят разом, друг друга перебивают, торгуются, ругаются, зазывают к себе в лавку. Женщин здесь не услышишь. Не их дело вести серьезные сделки, шататься по базарам. А вот мальчуганов — грязных, сопливых, ноги в цыпках, на теле лохмотья, в компании которых частенько приходилось бывать и Моммаду — много. Случалось, что и он с чайником или кувшином предлагал прохожим за одну афгани кружку холодной воды. Сколько раз приходилось с лотком на шее вертеться чуть ли не юлой в этой разноголосой толпе, предлагая, где сигареты, а где спички, а если попадаются европейцы — то и презервативы. Он с улыбкой вспомнил, как они толпой цеплялись к прохожим, хватали за полы халатов, толкали в нос всякую рухлядь, умоляя взять во имя аллаха, чтобы спасти от смерти голодного сироту…

Семья Моммада была одной из сотен, которую государство обеспечило благоустроенным, нормальным человеческим жильем. Он вспомнил, каким счастьем светились лица его близких, соседей, которые из землянок, сараев, будок попадали в собственные квартиры. С деревянным полом под ногами, с надежной крышей от дождя и палящего солнца, с электричеством, газом, кухней, ванной и уборной. Было ли что-то подобное при короле Махуммаде Захир-шахе или принце Мухаммеде Дауде? Может ли кто сейчас из лидеров мятежников — тот же Раббани, или Хекматиар, обещать такие квартиры простым людям? А вот новая власть сумела это сделать….

Он снова, будто на экране, видит горы Кухе Асман и Шер Дарваза, разделяющие Кабул на две части, и взбирающиеся по их склонам глинобитные, лепящиеся друг над другом домики, которые ночью кажутся светящимися небоскребами…. И, незаметно для себя, проваливается в тяжелый сон.

Едва успели проглотить свой завтрак — ячменные лепешки и оставшийся от моджахедов вчерашний чай, в камере появился охранник Саид.

— Выходи на работу!

В защитной куртке подпоясанной офицерским ремнем, сытый, самодовольный, он медленно прошелся вдоль строя. В правой руке сжимал толстый, из воловьих жил, хлыст. Из расстегнутой кобуры угрожающе темнела рукоятка пистолета. Поймав взгляд, который бросил на нее один из пленных, Саид резко остановился и, ощерившись, замахнулся плетью.

— Саид, — напряженная тишина была нарушена глуховатым голосом Николая, который также перехватил взгляд своего соседа, — Изобьешь Ахмата, кто будет кирпичи для стены лепить? Ты?

Саид от неожиданности замер. Не привыкший к таким выпадам, он с трудом сдержался, чтобы не броситься на Николая. С полминуты он смотрел в холодные глаза пленного, который победил самого Абдурахмона, и только потом, медленно опустив хлыст, дал команду двигаться на работу.

— Ты с ума сошел, Мишка, — тихо пробормотал Николай, толкнув в бок идущего рядом с ним пленного. — Хочешь, чтобы он тебя, как Витьку покалечил? Ты мне здоровый нужен…

— Пробач, Микола, — вже нема терпиння…

— Надо, Миша, надо. Скоро все закончится….

Дальше шли молча. Кто-то скрипнул зубами, кто-то тяжело вздохнул. Михаил, нагнув голову, тупо смотрел на мелькавшие перед ним рваные американские ботинки, в которые был обут бредущий перед ним узбек Азид. Он даже не знал, настоящее это имя, или нет. Хотя, в принципе, ему давно уже было все равно.

Солнце припекало. Начинался жаркий весенний день. Вот так всегда. Ночью колотун, а днем — жара. Он тяжело вздохнул. На душе было холодно и до слез обидно. Обидно за себя, за своих товарищей. Стыдно было смотреть на свое недавнее прошлое, и на горькую действительность плена. Он шел, презирая себя, презирая идущих рядом с ним, таких же, как он, пленных.

Неожиданно вспомнилось детство. С каким восхищением смотрел он в день Победы на ветеранов Великой Отечественной. А сколько было радости, когда ему, вместе с такими же мальчуганами удавалось прошагать с ними в праздничной колонне!

И вот он сам солдат, но пленный солдат…. Эх, если бы не тот последний бой…

Над Недавибабой, такая была фамилия у Мишки, посмеивались не только во взводе, но и в роте. Конечно, не последнюю роль в этом играла и его фамилия, доставшаяся от своих предков — запорожских казаков, по воле судьбы и императрицы, оказавшихся на плодородных землях Кубани. Посмеивались в основном над его нескладностью и чудаковатостью. Добродушный и отзывчивый, он никогда не обижался на шутки сослуживцев. А когда все же кто-то становился на его защиту, улыбаясь, басил:

— Та хай пожартують хлопцы, — и принимался в который раз проверять содержимое своей медицинской сумки…. Недавибаба был санитаром.

Михаил вспомнил, как ротный, когда он прибыл в батальон с молодым пополнением, критически, но все же с уважением окинув его нескладную, источающую немалую силу, фигуру, сразу решил его судьбу: