В камере, куда поместили Филиппа, уже находился один узник. Это был сотрудник военной контрразведки ХАД ДРА, капитан Нажмуддин.

Какое-то время о Филиппе казалось, забыли. На допросы не вызывали. На прогулки не выводили. При знакомстве с капитаном Нажмуддином, он представился Мустафой Гани, жителем Джелалабада. Документ подтверждающий данный факт, был изъят у него при аресте. От Нажмуддина он и узнал, что находится, в самой страшной тюрьме Кабула, — Пули-Чархи.

Примерно на третий день после задержания, ему пришлось присутствовать при допросе капитана Нажмуддина. Капитана никуда не выводили, а допрашивали в камере, в которой тот находился вместе с Филиппом. Филипп сразу понял, что это была специальная акция по его устрашению.

Возникшая было мысль, что Нажмуддин может быть «подсадной уткой», отпала сразу после того, что он увидел.

Тюремщикам было нелегко справиться с капитаном. Тот вел себя гордо, дерзил, главу государства Наджиба поносил самыми последними словами, и громко кричал, что он был и всегда останется верным партии. Был он физически крепким, дрался профессионально, раскидывал как котят наседавших на него с дубинками тюремщиков. Ухитрялся давать сдачи даже тогда, когда заковали в кандалы его руки и ноги. Пытали его долго и мучительно, пропуская через тело ток высокого напряжения.

Очнулся он к вечеру следующего дня. Открыл глаза, увидел Филиппа, попытался ему улыбнуться, а вместо улыбки рот скривился набок, задергалась голова, испарина выступила на лбу.

На следующий день, окончательно пришедший в себя капитан, какое-то время молчал, а потом его словно прорвало. Он снова начал поносить всех и вся. И алкоголика Бабрака Кармаля, и предавшего Амина, нынешнего руководителя Афганистана, Наджиба.

— Я верил партии, — кричал он, — готов был отдать за не жизнь, а она меня за решетку, как последнего убийцу!

Какое-то время помолчал, пробежал взглядом по стенам камеры, и горько усмехнулся:

— Ты видел, Мустафа, что написано на стенах этой камеры? Нет? Так почитай. Может быть поймешь, что мы не первые жертвы неслыханной несправедливости в этих стенах.

То, что увидел Филипп, потрясло его. Все стены сверху донизу исписаны мелом, фломастером, корявой булавкой и ржавым гвоздем: «Умираю за свободный Афганистан!», «Покарай, аллах палачей, да падут на их головы мои страдания!», «Партия! В наших рядах провокаторы! Прощайте, иду на расстрел!».

Только заглянул рассвет в камеру, как заскрипела окованная железом дверь. В глаза заключенных, обрывая крепкий под утро их сон, ударил луч яркого солнца.

Тюремную тишину резанул звонкий, как у молодого петуха, голос:

— Капитан Файза Нажмуддин!

— Ну я, капитан Нажмуддин… И не надо кричать, я не глухой… Что тебе надо, лейтенант? Кому я понадобился в такой ранний час?

— Извините, капитан, но у меня приказ… — и неожиданно сорвавшись на фальцет, прокричал: «Срочно на выход!».

— На выход? — удивленно спросил капитан, и тут же сбросил с себя одеяло.

— Скорее, скорее! — торопит лейтенант. Он стоит посреди освещенной лучами солнца камеры, широко расставив ноги. Не первой свежести френч стянут широким офицерским ремнем, расстегнутая кобура пистолета сдвинута на живот.

У раскрытой двери, с автоматами на изготовку, застыли и ждут команды два дюжих сорбоза.

Нажмуддин подошел к лейтенанту и пристально посмотрел ему в глаза. Встретившиеся взгляды, смотрели друг на друга долго и пристально…

Первым не выдержал лейтенант. Это было страшно, но Нажмуддин улыбнулся ему, как старому товарищу. Привычно одернув порванный в нескольких местах мундир, он кивнул на прощание Филиппу, и совсем по будничному, словно его приглашают на прогулку, тихо спросил:

— Когда?

— Сейчас! — глухо ответил лейтенант, и отвел взгляд в сторону.

— Идемте, лейтенант, я полностью в вашем распоряжении, — Нажмуддин снова кивнул Филиппу, и первым шагнул к выходу.

Филипп остался один.

Куда увели капитана, на расстрел или еще куда, знает только аллах, — подумал он, и неожиданно поймал себя на том, что начал мыслить, как мусульманин…

…Прошло несколько дней томительного ожидания, и вот, наконец, вспомнили и о нем.

Допрашивали его двое. Оба одеты в европейские костюмы. Один пуштун, а другой, — от этой догадки Филиппа даже бросило в жар. — явно был шурави. Сидели каждый за своим столом. Привинченный к бетонному полу табурет, на который усадили Филиппа, находился между ними.

Первым начал афганец. Никак не называя заключенного, он взял в руки какие-то бумажки, в одной из которых Филипп узнал справку удостоверяющую его личность, посмотрел на него, и тихо спросил:

— Кто вы, и зачем оказались в Кабуле? Удостоверение личности на Мустафу Гани, хотя и выдано Джелалабадской полицией, липовое. Мы проверили. Мустафу Гани в Джелалабаде никто не знает. Такого человека не существует вообще…

Вопрос и последующая его речь были произнесены на дари.

— Да перестань ты, Нур. Какого хрена ты перед ним распыляешься, неужели не ясно, что это американский шпион, — услышанная Филиппом родная русская речь, так потрясла его, что ему с большим трудом удалось сдержать себя от срыва. Искушение подняться с табурета, подойти к этому человеку и сказать, что «я свой», было очень сильным.

— Ну что, будем говорить, кто ты? И что ты? — неожиданно обратился к нему по-английски этот человек. Или ты будешь продолжать выдавать себя за афганца? Или ты хочешь, чтобы я приказал снять с тебя штаны, чтобы показать тебе самому, какой ты мусульманин?

Только сейчас до Филиппа дошло, что проверка на обрезание, это конец. Но что они знают о нем? Почему не выдают главные козыри. Зная их, ему было бы легче выработать свою линию поведения. А так… О том, что он когда то был пропавшим без вести прапорщиком Азаровым, он даже не думал. Про этого прапорщика давно уже забыли. Даже если бы и помнили, то в настоящем его облике, и родная мать вряд ли сразу могла признать родного сына… Если бы вышли на Ахмета или Мехмеда Али, уже была бы очная ставка… Тогда что? Подполковник Курани?.. Может быть, может быть… И все таки, что-то в этом всем многое неясно…

— Что молчишь? С тобой разговаривают! — снова обратились к нему по английски.

— Молчишь, молчишь, — вихрем пронеслось в голове, словно подсказка. И он решился. Решился молчать. Молчать, пока они не раскроют свои козыри.

Он даже не видел и не слышал, как вышел из-за стола его соотечественник, как подошел к нему, и неожиданным ударом в челюсть, сбил с табурета на бетонный пол. Нагнувшись к его лицу, он дохнул застоявшимся перегаром, выругался таким родным многоэтажным матом, от которого Филиппу стало даже весело, и только потом сказал снова на английском: «Пока отдохни. Мы свяжемся с твоим посольством. Если и они скажут, что не знают тебя, расстреляем».

— Я поступил правильно, — медленно думал Филипп, когда снова оказался в камере один. — Другого выхода у меня не было. Теперь я точно знаю, что у них на меня ничего нет. Надо держаться. Он и в мыслях не допускал, что нужно признаться, кто он есть на самом деле.

Часа через два в камеру в сопровождении охраны пришел сотрудник службы безопасности, — врач, который удостоверился в присутствии понятых, — охранников, что задержанный не мусульманин… Что и было зафиксировано в соответствующем протоколе, от подписи в котором, он категорически отказался.

— Плохие новости, сэр, — Адамс зашел в свой же кабинет, который сейчас временно занимал его региональный шеф Камински.

— Я слушаю тебя Стивен, — Камински с неприязнью посмотрел на своего подчиненного. Он никак не мог простить, что тот не посоветовавшись, отправил в Кабул русского.

— Из резидентуры пришла шифровка. Наш человек, сотрудник службы безопасности центрального аппарата ХАДа, сообщил, что при проверке документов задержан подозрительный человек. Документы оказались поддельными. Они уверены, что это американский разведчик, прибывший в Кабул для выполнения специального задания. Его описание совпадает с приметами Джексона. В подтверждение этому, по имеющейся у нас данным, Ахмад Шах получил из Кабула подтверждающую информацию, что Джексон арестован во время облавы…