Помню, как я вбежала в комнату Ольги Леонардовны, не успев снять пальто, и увидела ее — такую слабую, похудевшую. Она улыбалась, но со слезами, трогала нас, гладила по голове Вадима, провела рукой по моему лицу. Да, прав был Вадим, мы бы себе не простили.

Мария Павловна, Софа, Елена Филипповна и Лева в нижней столовой шептали нам, что, очевидно, кризис прошел.

Раздался клич: «Кормить их!» Ольга Леонардовна приказала открыть к ней дверь, а нас посадить за маленький столик, чтобы ей было видно, как нас кормят. «Мальчиков» поместили в «китайской комнате», а мне устроили ложе за ширмой в столовой.

Вечером к Ольге Леонардовне привезли известного профессора — специалиста по легким. Это был сурового вида пожилой человек, внешне очень похожий на Леонида Мироновича Леонидова. Осмотр продолжался долго. С Ольгой Леонардовной была только Софа. Мария Павловна ожидала результата этого визита у себя наверху. А мы трое сидели под дверью, ловя каждое слово профессора. Организм сильный, сердце работает удовлетворительно, а легкие очень плохие. Постельный режим надолго, гарантий никаких. Мы провожали его до машины, благодарили. От гонорара он отказался, сказав что-то резкое.

На следующий день улетал Лева, а мы — через два дня поездом. Подолгу быть около Ольги Леонардовны мы боялись, чтобы не утомить ее, а ей все надо было знать о театре, и она даже произносила свое обычное: «Глупости какие!»

Дни пролетели как один час. Уезжать было грустно.

Накануне отъезда мы с Вадимом пошли благодарить профессора. Замечательные розы из чеховского сада он принял благосклонно, а на слова Вадима, что он похож на Леонидова — «слышали, наверное?» — последовал ответ: «Я цивилизованный человек, кое-что знаю». Совсем как Леонид Миронович!

…К этому времени относится письмо Ольги Леонардовны коллективу МХАТа.

«От всей моей согретой души благодарю театр, дирекцию, всех, всех за приветствия, за радость и поддержку во время моей тяжелой болезни, за возможность выделить близких мне друзей для свидания со мной. Это было неожиданно и замечательно. Со своей стороны хочу поздравить весь коллектив с вступлением в 51-й год и горячо желаю театру пережить еще раз дни, полные пафоса вдохновенья и влюбленности в любимого автора.

О. Книппер-Чехова».[19]

Из Крыма дамы вернулись только зимой.

Ближе к концу года сдали «Заговор обреченных». По этому поводу участники фильма скромно покучивали по домам, да и по ресторанам тоже. Конечно, побивал все рекорды Вертинский, изобретая необыкновенные «фирменные» блюда. Его роль Кардинала оценивали очень высоко, он радовался как ребенок, и многие наши «загулы» бывали по его инициативе.

Зимой 1951 года Ольга Леонардовна как-то попросила меня помочь ей «в одном деле». По ее просьбе я сняла со шкафа у нее в передней черный кожаный чемодан гармошкой. Давая мне ключик, она сказала: «Открывай осторожно, он уже давно не открывался».

Когда я откинула крышку, руки у меня задрожали: это был чемодан Антона Павловича, и в нем лежали две батистовые сорочки, карандаш, пенсне со шнурком, рецепты длинного формата, прикрепленные резинкой к пузырькам.

Одна рубашка была завернута в папиросную бумагу, а другая, немного пожелтевшая, лежала отдельно.

«Мне нужно все точно распределить по музеям. В этой сорочке Антон Павлович скончался. Я не хочу отдавать ее такой. Ее надо выстирать и накрахмалить, как ту. Возьмешься?» В тот момент от растерянности и волнения я плохо представляла себе, как следует за это взяться, ведь прошло без трех лет полвека! Но я сказала: «Возьмусь».

Когда с этой сорочкой, завернутой в кусок батиста, а потом в бумагу, я явилась домой и рассказала все мужу, он заявил, что я авантюристка и нахалка. А что, если сорочка от моих стирок «поползет»? Но отступиться я не могла. Обернув сорочку куском марли, опустила ее в разведенную теплой водой мыльную стружку (химии у нас тогда не было) и стала осторожно отжимать. Проделав эту процедуру несколько раз, меняя воду, я постепенно стала успокаиваться: материал не «полз», значит, сорочку можно полоскать и крахмалить. Гладила через кусок очень тонкого батиста, в котором я ее принесла.

Все сошло благополучно. Когда я принесла свою «работу», Ольга Леонардовна при мне завернула ее в папиросную бумагу и положила вместе с ненадеванной. «Спасибо тебе», — и провела рукой по моему лицу.

Кажется, в эту же зиму Ольга Леонардовна пригласила нотариуса, и весь чеховский материал был точно распределен по музеям: в Ялту, в Москву, в Музей МХАТа и в музей в Мелихове.

До лета 1951 года память не подсказывает особенных событий, разве что 50-летие Вадима Васильевича Шверубовича, на которое мы были приглашены на Николину Гору вместе с Михальским.

Долго придумывали, что подарить, и наконец в антиквариате в Столешниковом переулке мне попалась старинная чернильница в виде остроносой туфли, с песочницей, но на ней была трещина. В магазине мне сказали, что это «елизаветинское время», что и утвердило меня в покупке. Михальский и муж похвалили меня, а мама, посмотрев, сказала: «От трех человек одну разбитую вещь, не знаю!» Мамина фраза потом долго ходила среди нас. На Николиной подарок оценили.

Помнится, что в 1951 и 1952 годах летом мы жили в Пестове. В первый месяц отпуска я ездила с концертной бригадой — нужны были деньги. Мужу категорически запретили сниматься.

Зимой Николай каждый понедельник ездил в Валентиновку и однажды увидел, как какая-то стерва выкинула из электрички рыжую собаку, отдаленно напоминающую лайку или шпица. Собака забилась под лавку и стала скулить. Мужу не разрешали поднимать тяжелое, а собака на зов не шла — боялась. Какой-то добрый человек согласился донести ее до нашей дачи.

Зная довольно крутой нрав своей мамы, Николай Иванович сказал, что если собаке будет плохо, то ему будет еще хуже. Очень верный был ход.

Маркиз — так пышно был назван этот дворняжий «аристократ», жил по-барски и, что удивительно, по понедельникам бегал на станцию встречать мужа. Зимой брошенные собаки неизвестных пород, которых «добрые» родители брали для развлечения деток, а осенью, уезжая, бросали на погибель, эти «партизаны», как называл их муж, на приличном расстоянии тянулись за Маркизом и Николаем Ивановичем. Для «партизан» по понедельникам варился в большом тазу «кондёр», и они дружно ели, не обижая друг друга, а «титулованный» питался отдельно и более изысканно. Этот пес был с мужем все время. Он был очень деликатен, но право ходить или сидеть рядом, у ноги, для него было незыблемым.

Наступил 1953 год, а с ним события, захлестнувшие всех, как могучей волной девятого вала. В марте кончился Сталин. Почти целую неделю публиковали бюллетени о его состоянии (а он уже был мертв). Наконец объявили о смерти. Начались митинги, у нас в театре тоже был митинг. В президиуме довольно много народу, в центре — Кедров, плакал, не скрывая слез.

С момента сообщения Москва загудела. Гремели крыши, по которым московские мальчишки бесстрашно пробирались к Дому союзов. Первая ночь была бессонной — и от самого известия, и от того, как волнами накатывался с улиц гул, крики и свистки милиции.

Известно, какое огромное количество людей погибло, задавленное возбужденной толпой, неуправляемыми потоками стремящейся отовсюду к Колонному залу Дома союзов, где лежал теперь уже не страшный всемогущий наш хозяин. Но откровенно выражать свои чувства опасались — всесильный Берия был еще жив.

Первую половину отпуска мы провели с мужем в Пестове, а в августе в Ялте должны были состояться большие торжества: открытие памятника Антону Павловичу Чехову, которое приурочили к 90-летию Марии Павловны.

Мужу очень хотелось поехать в Крым. Я на эту тему говорила с профессором, наблюдавшим его, и он довольно спокойно разрешил — при соблюдении строгого режима: прогулки только с 6 до 8 утра, остальное время — в покое в тени.