— Мам, можно я немного поиграю на пианино? — спросила я.

— Только одну пьесу, уже поздно, — кивнула она в ответ.

Я открыла крышку пианино.

Когда на душе становилось тревожно, я всегда думала о моём отце. Рядом со мной на постели лежали мои игрушки: розовый мишка и Ари.

Я думала, как было бы здорово, если бы сейчас рядом был папа. Я бы лежала у него на груди… (Мама говорит, что «у него на груди так спокойно, как в раю».) Он улыбался бы мне своей «суперкрасивой улыбкой»… Потом он подложил бы свою руку мне под голову. (Мама рассказывала, что «у него на плече как раз столько места, сколько нужно, чтобы положить голову»…) Я лежала и думала о папе. Через некоторое время мне начинало казаться, что звуки дождя становятся добрее, и я засыпала. Так было, когда я была совсем маленькой.

— Что сыграешь? Глюка?

Задумавшись, я не заметила, как мама подошла к пианино. «Гавот» Глюка есть в сборнике «Хрестоматия для фортепиано Байера. Часть 2».

— У тебя так мягко звучит инструмент! — похвалила меня мама и поцеловала мою макушку. Я почувствовала её родной запах.

— Мам, ты тоже сыграй хотя бы одну пьесу, — попросила я.

Мама взяла нотный сборник и спросила:

— Что тебе сыграть?

— Баха, — ответила я, ни на секунду не задумавшись.

Мама сыграла коротенькую мессу. Короткая, но глубоко проникающая в душу, прекрасная музыка.

— Бах писал такую красивую музыку! — заметила я.

Когда я вышла из ванны, мама опять читала книжку.

Я попила молока, почистила зубы, легла в постель, а она всё читала и читала.

— Ты скоро ляжешь спать? — спросила я.

— Ещё чуть-чуть…

Её лицо в профиль… Видно, она просто поглощена своей книжкой.

Я подумала о Момои. О мужчине, который любил мою маму. Мне самой кажется это странным, но порой мне гораздо проще думать о нём, чем о моём отце. Момои полюбил мою маму, женился на ней, а потом его жену (мою маму) увёл у него мой отец. Когда я рассуждаю так вслух, мама сердится. Она говорит, что её никто ни у кого не уводил.

У моей мамы такая белая кожа. У неё короткая стрижка, поэтому шея кажется слишком открытой. Она очень худая, и когда она принимает душ, в ямочках её выступающих ключиц скапливается вода. Она держит книгу большими руками. Руки пианиста, как она сама о них говорит. Руки, которые всегда так крепко меня обнимают. Этими руками, которыми она обнимала и Момои, и моего папу, этими самыми руками мама сейчас переворачивает страницу за страницей своей толстенной книжки, скорее всего какого-то очередного детектива.

— Спокойной ночи! — сказала я, глядя на маму.

— Спокойной ночи! — ответила она.

Наступил октябрь. Небо стало гораздо выше, наполнилось осенней синевой и прозрачностью.

Я шагаю вперёд наугад, разбивая ногами складки плиссированной юбки. Слушая Рода Стюарта. Род Стюарт — мой талисман-хранитель. Я потерпела поражение. Давно я так сильно не испытывала чувство тревоги.

Сегодня утром я говорила с Соко о переезде. Сегодня было чудесное ясное утро, настроение от этого было хорошее, и я решилась начать разговор.

— Думаю, уже пора подумать о новом месте…

Моим словам Соко абсолютно не удивилась и сухо спросила:

— Когда?

Она ела свой обычный завтрак: овсяная каша, яйцо и чай.

— На следующий год… — ответила я.

Я пила кофе из большой кружки и смотрела на дочку. Её профиль, маленький носик, мягкие губы и лоб, как две капли похожий на лоб её отца…

— Думаю, к весне… — я подпёрла подбородок рукой, и продолжала разглядывать профиль дочери.

— Куда?

На будущий год весной Соко пойдёт в среднюю школу[14].

— Ну… я сама ещё не знаю. Может, куда-нибудь поближе к морю? Соко, а ты где хотела бы жить?

— Да мне всё равно… — ответила дочь. Я видела, что настроение у неё сделалось просто ужасным.

— Ты хочешь ещё пожить в этом городе? — спросила я. — Тебе нравится Сакура?

— Мне всё равно…

Она взяла обеими руками чашку с хлопьями и допила из неё молоко.

— Соко, тебе жалко расставаться с друзьями? — Я попробовала разговорить её. Она — опять своё «мне всё равно»…

— Соко, ты же понимаешь, что друзья остаются друзьями, даже если разъезжаются…

Выражение её лица стало страшным. Она молчала в ответ.

Я поняла, что она подумала о Рикако. Эта девочка была лучшей подружкой Соко в Такахаги. Потом, когда мы переехали в Сакура, они долго переписывались. Но через некоторое время как-то само собой письма перестали приходить.

— Взять хотя бы твою Рикако, — рискнув, начала я, — Думаю, что она по-прежнему остаётся твоей лучшей подругой. По крайней мере, без сомнения, она была таковой.

Я лишь хотела объяснить Соко, что свершившиеся факты не могут исчезнуть, что мы именно поэтому ничего не теряем, что всё наше всегда остаётся с нами.

— Да знаю я всё это, — ответила дочь. — Но ведь это всё уже в «шкатулке», где хранится наше прошлое?

Её не удовлетворили мои доводы. Она продолжала:

— Почему у нас всё идёт в эту «шкатулку»? Почему нам надо постоянно переезжать? Что, здесь нельзя жить и ждать нашего папу?

— Я же тебе говорила, Соко. Мы с тобой как две вороны-путешественницы…

Я сама поняла, что мне не хватает веских аргументов. Глаза моей дочери спрашивали: «Почему мы должны быть воронами-путешественницами?» Она больше не хотела переезжать с места на место. Весь её облик говорил, что она против.

— Девочка моя, мне кажется, что, если мы привыкнем к одному месту, обживёмся в определённом городе, мы никогда не сможем встретиться с нашим папой, — мне ничего не оставалось делать, как сказать ей всю правду.

— Мама, ты что, на самом деле думаешь, что, если мы будем вот так ездить с места на место, мы сможем встретиться с папой?!

Её слова меня шокировали.

— Да. Конечно! — ответила я, но поняла, что дочь не верила в мою искренность.

— Почему ты думаешь, что мы с ним не увидимся? — продолжала она.

Я закурила сигарету. Мои пальцы дрожали.

— Я не знаю, — сказала я совсем тихо.

Соко, не в силах вынести этот разговор, всхлипывая, сказала:

— Прости, мама. — Она сама чуть не плакала. — Мама, прости, что я подумала, что мы с ним не увидимся…

В этот момент у меня в душе всё рухнуло. Если бы я попробовала сказать хоть слово, то тут же разревелась бы. Я потушила сигарету в пепельнице и сделала глоток кофе.

Интересно, как Он поступил бы в такой момент? Я прибавила громкости Роду Стюарту и решительно вышла из дома в надежде преодолеть свою беспомощность.

Мне захотелось посмотреть на воду, и я направилась к озеру Инба. Вода в речке, впадающей в озеро, блестела на солнце. На насыпи сидел с удочкой пожилой мужчина. Красные крылья ветряной мельницы сегодня тоже не вращались.

Я стояла посреди осеннего ветра.

«Ты что, думаешь, что сможешь прожить одна?» Я вспомнила слова матери. В то утро она стояла в коридоре, и в её словах слышались и упрёк, и желание меня остановить.

«Ты думаешь, что сможешь нормально прожить одна с ребёнком, без мужа?!» — звучали слова моей матери.

Моя мама… Она очень хорошо шила. Я вспомнила её лицо, большой рот. Она была поклонницей канадского пианиста Гленна Гульдта… Она всегда составляла отцу компанию, когда он выпивал за ужином, и пользовалась духами «Мицуко», когда куда-то шла. Моя мама… Мама, от которой я отказалась…

Когда я поняла, что беременна, я ни секунду не сомневалась. Я сразу поняла, что мой ребёнок — это третье сокровище, которое послано мне в жизни. Третье и самое дорогое…

«Мама, ну почему мы всё время переезжаем?» — спрашивала меня дочь.

Как мне лучше ответить на её вопрос? У кромки воды чувствовался холодный ветер, я потёрла руки.

«Ты на самом деле думаешь, что сможешь с Ним снова встретиться?» — у меня в голове звучали слова дочери.