— Толстый, а толстый…

— Отста-ань…

— Толстый, а почему ты такой толстый?

— Ну, отста-ань…

— Нет, толстый, тебя кормили много, да?

Двое ребят напевали что-то забойное, отстукивая ритм по коленкам:

— Та-тата-тата! Тата-та! Нет, здесь так: та-та…

— Да не: тата-та-та…

— Смотри, — вдруг коротко, напряженно сказала девчонка.

Все разом обернулись, замолчав: к площадке неторопливо приближались бесшумно возникшие из серой ненастной темени квадратные парни. Один бесцеремонно наклонил толстяка, глянул на замысловатый рисунок на спине, похлопал по плечу:

— Металл?

— А чего? — Толстяк попытался встать.

— Сиди, сиди, — остановил его квадратный. И вдруг резко ударил его крюком снизу. Толстяк перевалился через скамейку, картуз покатился в кусты.

Другой схватил значок на груди у девчонки.

— Чего… Отвали. — Девчонка отбросила его руку, но квадратный ударил ее тыльной стороной ладони по лицу. Ослепленная девчонка отлетела в песочницу, закрывая лицо руками. Из разбитого носа хлынула кровь.

— Эй, парни! — Николаев шагнул вперед. — Вы что, озверели? Что они вам сделали?

Квадратные обернули к нему одинаковые серые, безо всякого выражения лица, быстро глянули ему за спину и вокруг — один или кто-то еще на подходе? Тот, который ударил девчонку, так же взялся за значок у него на куртке:

— Ну, дядя, несолидно…

Николаев сбил захват, увернулся от пудового кулака, отскочил, крикнул:

— Сержант!

Милицейский сержант, шествующий по другой стороне улицы, неторопливо свернул за угол.

На Николаева бросились сразу трое. Он был не слабее любого из них, но он с ними дрался, а они — работали, именно работали, уверенно, профессионально, без лишних движений, крепко стоя на мощных ногах. Николаев упал, покатился по песку, его догоняли, били ногами, он сумел-таки встать, выхватил из внутреннего кармана дубинку:

— A-а, суки! — с размаху достал одного по плечу, тот с повисшей плетью рукой согнулся и ушел куда-то в темноту.

Девчонка вдруг пронзительно, как звереныш, завизжала, бросилась на квадратных и вцепилась одному зубами в руку. Тот бил ее по голове, пытаясь отодрать, взвыл сам, рванул руку — ноги девчонки оторвались от земли, она повисла на зубах как собачонка — раскрутил и отбросил в сторону.

Открылось окно ближнего дома, мужской голос крикнул:

— А ну, кончай! Милицию вызову! Каждый день!

Квадратные растворились в темноте. Избитые ребята поднимались с земли, отряхивались, толстяк искал свой кожаный картуз, потерянный в драке.

Николаев в бешенстве кинулся к сержанту, который царственно возник из-за угла.

— Ты что, сержант, ослеп?!

Тот обратил к нему невозмутимое лицо.

— В чем дело?

— Как фамилия? Из какого отделения?

— Что? А ну, документы предъявить! — рявкнул сержант. — Быстро!

— Сейчас… Я тебе предъявлю, сволочь… — Николаев полез в карман за удостоверением.

— Пойдем, — сзади подскочила девчонка, схватила Николаева за рукав, потащила от сержанта. — Не связывайся!

— Четвертый! — сержант демонстративно поднес к губам рацию. — Четвертый, я седьмой… Сейчас узнаешь, из какого, — кивнул он Николаеву.

— Ну, пойдем! — Девчонка изо всех сил тянула Николаева в сторону.

— Пойди, проспись! — насмешливо крикнул вслед сержант.

Николаев рванулся было к нему, но девчонка повисла на плече.

— Стрелять таких надо! — заорал он. — Ментура!

Один из ребят провел их к двухэтажному обшарпанному клоповнику на задворках Арбата, открыл дверь своим ключом, и все вошли в длинный, заставленный старой мебелью, тускло освещенный коридор коммуналки. Из ближней комнаты выполз мужик в трусах и жеваной майке.

— А-а… — удовлетворенно протянул он, зевая и оглядывая растерзанную компанию, — Жалко, что мало. Я бы еще добавил.

— Заткнись, череп, — брезгливо бросил парень. Он включил свет в ванной, ребята принялись отмываться от грязи и крови, теснясь вокруг железного умывальника.

Николаев осмотрел себя в рябом треснутом зеркале: потери, в общем, были небольшие — ссадина на виске и разбитая губа. Обычное после драки напряжение ушло, теперь была усталость и безысходная тоска. Если подумать, эта рыжая девчонка спасла его: уличная драка, телега на работу в лучшем случае. А если бы нашли трубу с оплеткой, могло кончиться и хуже.

— Сломали, гадство, — сказала девчонка, ощупывая нос. — Теперь с горбом будет…

— А ты держи, чтоб правильно срослось, — посоветовал толстяк.

— За что они вас? — спросил Николаев.

— Пойди, спроси.

— В Подольске фестиваль, гадство, а я с таким рулем…

— Во фишка! Я тащусь! — с восторгом сказал толстяк, разглядывая в зеркале багровый кровоподтек под глазом.

— А кто они вообще? — спросил Николаев.

— A-а, как собак нерезаных, — ответил парнишка-хозяин.

— «Ленинцы», наверное. Или «Отечество», — сказал толстяк.

— Хоть домой не ходи, — сказал третий парень. — Отец добьет.

— А ты чего полез? — спросил хозяин.

— А что — смотреть? — удивился Николаев.

— Все смотрят — ничего… Ладно, пошли. — Хозяин провел их через громадную кухню и открыл смежную дверь. Раньше здесь была комната для прислуги или кладовка, всю длину комнаты занимал диван, впритык стоял стол с разбросанными кассетами, учебниками и тетрадями.

Все, как могли, расселись на диване, девчонка забралась с ногами. Хозяин врубил магнитофон.

— А ты кто вообще? — спросил толстяк.

— Да так… — Николаев пожал плечами. — Знакомых ищу. Не знаешь: Боб, здоровый такой, волосы светлые. Лет тридцать. Еще с ним загорелый, ну смуглый такой. И еще длинный, каратист. На белой «восьмерке»…

— Не, не знаю. Наши на «восьмерках» не ездят.

— Выруби шарманку! — послышался голос из-за двери.

— Исчезни, череп!

— А меня кто-то спрашивал уже, — сказала девчонка.

Николаев напряженно глянул на нее.

— Ну да, Авария приходила… Ох, гадство. — Она снова пощупала переносицу. — Боб, «восьмерка». А этот каратист — Алик. Или Олег…

— Когда приходила? — растерянно спросил Николаев.

— Да сегодня. — Девчонка скосила глаза к носу, пытаясь разглядеть, растет ли уже горб…

Дома Николаев спрятал куртку в шкаф и вошел в комнату к дочери. Валерка сидела над раскрытым учебником и смотрела в окно.

— Занимаешься? — спросил Николаев.

Дочь медленно обернулась к нему.

— Занимаюсь, — тихо сказала она.

— Не гуляла сегодня?

— Нет.

Николаев пристально, испытующе смотрел в глаза дочери, Валерка спокойно выдержала взгляд. Николаев хотел сказать что-то, но только кивнул.

В обед на патрульной машине он заскочил домой. С порога глянул на кухню: Валерка только что вернулась из школы и сидела с дедом за столом. Мать разливала суп.

— А вот и я! — торжественно объявил Николаев и поставил перед Валеркой магнитофон. Он отдавал его знакомым ребятам из мастерской, те склеили корпус так, что не было заметно даже швов.

Дочь равнодушно посмотрела на магнитофон.

— Спасибо, пап…

— Убери, мешает, — сказала жена.

Николаев переставил магнитофон на окно, пошел в прихожую, расстегивая портупею, крикнул:

— Наливай, мать. Оголодал что-то! — вернулся на кухню, шаркая шлепанцами, сел за стол, искоса взглянул на дочь. Валерка сидела, опустив ресницы. Она почти не красилась и выглядела совсем ребенком, на бледной тонкой коже отчетливо проступили веснушки.

— Как здоровье, дед? — бодро спросил Николаев.

— Ничего, живой пока.

— А как гранит науки? — обратился он к дочери.

— Нормально, — тихо ответила Валерка.

— Это хорошо! — Николаев громко подул на суп, начал есть. Снова быстро глянул на дочь, засмеялся: — А у нас анекдот! Все отделение ржало! Как это — вор у вора… Нет: не рой другому яму, да! Тут народный мститель объявился — три раза у фарца машину потрошил. Японскую сигнализацию отключал. Ну, тот, умелец, самострел поставил! Где! Между спинкой и сиденьем! А тот возьми и сработай, когда он сам по Садовому шел! Цепь замкнулась. Машины кругом, ни остановиться, ни к тротуару прорваться — так и едет со стрелой в заду! Орет и едет!