Они выбежали за ворота. Пехотинец усадил Челнока на заднее сиденье «Волги», бережно пригибая тому голову. Черепаху же погрузили в багажник, побросав поверх ненужные теперь «стволы».

Это Челнок помнил, а вот потом силы оставили его окончательно, и он прилег на бок. Вернее, не то чтобы прилег, скорее завалился, но удачно, почти не ударившись.

«Волгу» тряхнуло при развороте, когда колесо угодило в разбитую колею. И только после этого Челнок позволил себе провалиться в спасительное беспамятство, поскольку дальнейшее от него все равно уже не зависело.

Дом Гравера стоял за городом, на отшибе, подальше от людских глаз. Нет, Гравер мог бы позволить себе и квартиру в центре, но очень уж не любил городской суеты. Опять же ему нравилось отсутствие соседей. Никто не лезет в душу, не заходит «за сахарком», не пристает с дурацкими разговорами о пенсии и работе, не просит взаймы. Гравер терпеть не мог двух вещей — разговоров за жизнь и когда просят в долг.

Семьи у него не было. Вернее, семья была, но где-то далеко и сама по себе. Дочь, кобыла перезревшая, никак не могла выйти замуж, писала ему часто о своем и материном житье, не понимая, похоже, что Граверу нет до них никакого дела, просила денег и мечтала о том, как было бы хорошо, если бы они жили все вместе «поближе к столице». На просьбы он откликался, деньги высылал, после чего дочь благополучно оставляла его в покое до следующего приступа «ностальгии» по отчему крову и деньгам. Тем их общение и ограничивалось. И слава богу.

Работу свою Гравер любил, и временами ему казалось, что он стал бы делать ее и бесплатно, ради удовольствия, однако никто не ценит наш труд так, как ценим его мы. За свою работу Гравер брал много и только в наитвердейшей волюте. И, надо заметить, размер его гонораров вызывал уважение не меньшее, чем качество работы. С другой стороны, когда долго не было серьезных заказов, Гравер, чтобы не терять навыки и квалификацию, практически задарма «рисовал» простенькие корочки, дипломы и тому подобную ерунду и сбывал их оптом, через поверенного челнока. В общем, на хлеб с маслом хватало.

Эта неделя выдалась урожайной. Гравер спроворил пару отменных ксив для людей, понимающих толк в хорошей работе. Заплатили ему очень прилично, даже более чем. По такому случаю он намеревался съездить в город и отправить перевод дочке, тем более что та совсем недавно прислала очередное слезливое письмо, в котором старательно живописала ужасы провинциального быта, разруху и голод. Для полноты картины не хватало лишь цинги, тифозных бараков и беженцев, пробирающихся на крышах товарных вагонов в хлебный Ташкент.

Честно говоря, писатель из дочки был хреновый. Ужасы в ее изложении вместо того, чтобы выжимать слезу, вызывали брезгливость к рассказчику за беспомощное и неказистое вранье и жалость к себе за то, что приходится делать вид, будто вранью этому веришь.

Кроме того, Гравер доподлинно знал, что дочка с мамашей живут совсем неплохо. Машину обновляют раз в полгода, в икорке с карбонатом себе не отказывают, да и обновки в их гардеробе появляются периодически.

Одним словом, ближе к обеду Гравер собрался, натянул свой «маскировочный» наряд — заношенный донельзя костюм с широченной полосой орденских колодок, напялил разбитые сандалии и сетчатую шляпу. Деньги — две тонны баксов — он завернул в носовой платок и убрал во внутренний карман пиджака, застегнув его на пуговицу и заколов для верности английской булавкой.

По поводу баксов Гравер нимало не смущался. Из пяти, центровых обменок в трех у него были хорошие знакомые. Очень хорошие. Кое для кого из них Гравер рисовал «капусту» и «зелень», а уж проворные ребята сбывали их наивной ботве. Лохи обменкам доверяют, как церкви.

В общем, баксы Граверу обменяли бы без вопросов и по самому выгодному курсу. Правда, деньги все равно придется отправлять из разных почтовых отделений, дабы не смущать местных кассирш величиной, суммы, ну да это разве беда?

Посмотрев в зеркало, Гравер остался доволен собой. Из амальгамного озера на него устало глядел тщедушный старик с впалыми щеками, красными отвисшими веками, слезящимися глазами и плохо выбритым, дрожащим подбородком. Гравер не подчеркивал нищету, напротив, всеми силами старался ее скрыть, и от этого она казалась глобальной. Зеркальный старик вызывал сострадание. Надумай он выйти на паперть — за два часа собрал бы больше, чем иная ботва зарабатывает за месяц. Маскарад был тщательно продуман и потому не просто хорош — великолепен. Вот ведь парадокс природы. Он — гений, а дочка — дура.

Гравер прошаркал к дверям, размышляя, какую походку ему сегодня использовать. Стоит ли хромать, просто приволакивать ногу или вообще обойтись без дополнительных эффектов? Подался к стене, развернул левое плечо, словно бы боясь столкнуться со встречным прохожим, стал размытой, почти незаметной тенью, едва различимой на фоне обоев, и взгляд снизу вверх, молящий, как у избитой собаки.

То, что нужно. Этот образ он особенно любил. В превосходном настроении Гравер снова развернул плечи, вышел из дома и… остановился на пороге.

В двух шагах от крыльца стоял темно-синий «Вольво». Машина хорошая и дорогая. Рядом с ней, привалясь тощим задом к переднему крылу, скрестив ноги и покуривая, стоял худощавый парень, в котором Гравер, как человек, мотавший срока не раз и подолгу, мгновенно распознал бывшего «сидельца». Что-то есть в их брате особенное. Однако одет приехавший был хотя и безвкусно, но в неплохие шмотки.

В салоне же за тонированными стеклами сидели еще двое. Или трое?

— Добренький денечек, — оскалился приехавший.

Во рту парня тускло блеснула золотая фикса.

— И вам добрый день, молодой человек, — чуть поклонился Гравер. Играть убогого было поздновато, а вот маска чопорного профессора сошла в самый раз. — Кем будете и с чем изволили пожаловать?

— Непонятки у нас случились, дядя, — пояснил парень. — По твоей части.

— Простите, молодой человек, — нахмурился Гравер. — Не понимаю, о чем, собственно, идет речь?

Дверца «Вольво» открылась, и из салона выбрались остальные гости. Их оказалось трое. Двое первых — типичные молодые «бычки» из тех, что любят поиграть мышцей. Гравер с такими сталкивался не раз, приходилось, большого уважения к ним не питал, считая, что именно такая вот молодежь гробит порядок в разумном воровском мире. А вот третий — огромный мужчина лет пятидесяти с лишним, с могучими руками, плечами — по комоду на каждое поставить — не пошатнулись бы. Лицо некрасивое, грубое, словно бы вытесанное из каменной глыбы. Держался этот «человек-гора» с достоинством и, судя по всему, был в компании старшим.

— Не надо понты жарить, Гравер, — сказал мужчина. — Мы не менты и не лохи.

Гравер подумал, кивнул:

— А вы, простите…

— Кроха, — представился мужчина, и Гравер улыбнулся, кивнул, давая понять, что погоняло ему знакомо и слышал он о госте только хорошее. — Слыхал, слыхал. Разумеется, по делу?

— Угадал. Базар к тебе есть серьезный.

Гравер кивнул:

— Ну что же, пошли в дом.

Вины он за собой никакой не чувствовал, потому опасаться ему было нечего. А бояться… Гравер и на зоне не боялся, а уж на воле тем более.

— Не стоит. Ты ведь куда-то собирался? Ну так поехали, заодно и покуликаем.

Кроха придержал дверцу, пока Гравер забирался в пахнущий кожей салон и устраивался на заднем сиденье. Это был и знак уважения, и жест доброй воли. Когда тебя собираются валить, дверцу не придерживают.

Кроха забрался следом. Паня устроился на переднем сиденье. Пестрый забрался за руль.

«Вольво» пополз по подъездной дороге к трассе. Едва только они тронулись, Кроха поинтересовался:

— Как жизнь, Гравер?

— Всяко бывает, — ответил старик. — Жизнь — что монетка. То на орла ляжет, то на решку.

— Понятно, — кивнул Кроха. — Без дела не сидишь? Заказов хватает?

— По мелочи все. Так… — Гравер покачал рукой, мол, заказ заказу рознь.

— Серьезные есть?