— Ну, нет, брат. Попроси у инспектора.
Все хохочут, а семинарист чуть не плачет.
— Дай, Вася… отдам…
Вася колотит просителя по голове кулаком, прочие тоже накладывают, приговаривая: «Вот тебе щи, вот тебе каша»; а один барабанит по спине неимущего кулаком, приговаривая: «Каша наша, щи поповы»…
Оказывается, что только у одного семинариста есть крупа.
— Вы что же? — спрашивает он товарищей.
— Дай! дай! дай!.. — кричат товарищи.
Если товарищ не дает крупы, крупу отнимают силой или заставляют его самого класть крупу в горшок.
— Клади за меня!
— И за меня!
— Я две горсти положил, — будет.
— А за меня клал?
— Да будет две горсти на всех!
— Как, братцы, по-вашему: плут?
— Надувало, блинник!
— А за это что следует?
— Качай его в три лопатки!
И семинаристы заставляют класть на всех по горсти, так что у него остается только горсть. Товарищи смеются.
— Ничего. Проживем и на аржанушке, а как получим от отцов — расквитаемся.
Случается, что от купленной только что вчера на всех говядины пять фунтов сегодня утром ни чуточку в погребе не оказалось. Это объявляет хозяйка. Приходит она в комнату, где все семинаристы в сборе и уже, с книжками в руках, собрались идти в семинарию.
— Молодцы! Беда какая вышла! — говорит она, хлопая руками по бокам платья.
— А что?
— Да говядину-то вашу кошка, будь она проклятая, слопала.
— Как же так?
— А так, слопала — и все тут.
— А мы этой кошке голову свернем.
— Ой, что вы, ребятушки! Мой буско такой умник и всё…
— Да как же слопала-то? Поди, плохо лежала?
— Знаете ли: в вечор заперла его в погреб, потому, значит, хомяков тьма-тьмущая. А мой буско горазд… одно слово — умник… Ну, и заперла, значит, на самый замок, как есть заперла. Прихожу сегодня утром за коровницей… [1] Только, знаешь ты, сударь ты мой, взглянула в то место на полку, где ваша-то говядина была положена, взглянула — нету! Ах, пропасть! Пришла к полке, пощупала, вот этой правой рукой, — нету! Эх, думаю, на моих молодцов все неудача… Уж я буска-то стегала-стегала ремнем, больно стегала… Вор — парень!
— Так как же теперь?
— Да не знаю… Говядины нету… Дадите денег — новой куплю.
— Вот-те и щи…
Один запел: «Воскресения день, села баба на пень…»
— Вы, хозяюшка, сварите из своей.
— Что вы, молодцы! из своей!.. нету! Не постояла бы… Право слово, нету, да и пятница сегодня.
— Купите, пожалуйста.
— Дайте денег.
— Да нет. Отцы не прислали.
— Эко дело. Я ужо сбегаю к соседке, может даст.
Хозяйка уходит, а семинаристы гвалт подняли. Один говорит: «Хозяйка украла», другой говорит: «Она не впервой ворует, надо уличить ее», третий кричит: «Братцы, на другую квартиру съедем», и проч., наконец соглашаются, что на этой квартире хорошо: хозяйка ласковая, часто на рынок ходит, не сердится, когда мы кричим и поем песни, а если съела, так черт с ней: нам лучше, а жаловаться некому, да и не стоит.
Если у кого-нибудь есть щи или каша, то обедают все. При этом, конечно, хозяин приглашает только своего друга, друг этот просит товарища пригласить своего друга, да и хозяину совестно не пригласить остальных, иначе он неприятности от них наживет: сначала обедать ему не дадут в удовольствие, потом отомстят ему, — и обедают все вместе. Если ни у кого нет ни крупы, ни мяса, каждый ест ржаной хлеб.
Бывают у этих семинаристов праздники тогда, когда к одному из товарищей приезжает или отец, или брат, или просто церковнослужитель родного села. Тогда этот господин с самого начала знакомится со всеми семинаристами квартиры (живут на квартирах, в одной комнате или в одном доме, уездники и словесники из одного села и братья родные, но это редко, потому, во-первых, что однопоселян мало, братьев тоже мало, и, во-вторых, философы и богословы живут отдельно от уездников, как люди, занятые высшими науками, люди, готовящиеся в священники или еще выше, и если у них есть братья, то эти братья живут с ними, но об них я скажу дальше); такой господин, познакомившись со всеми семинаристами квартиры, дает денег своему родственнику, под видом постоя на его квартире, а если у него есть лишние деньги, то дает и в долг. Тогда покупаются на счет приезжего или приезжих разные сласти, водка, и угощаются всею компаниею. Тогда все равны, и разгул — «что твоя малина»… Но это бывает всего несколько раз в год.
Уездники — мальчики от десяти до пятнадцати лет; словесники старше годами. Те и другие бойкие мальчики дома и в классах до учителей, но случается и при учителях пошаливают, что, конечно, им даром не проходит. Живя дома (в селах) на воле, они и здесь, на квартирах, «на коле дыру вертят», потому что живут с своими товарищами, к ним ходят тоже товарищи, приезжают родственники. При родственниках или родных они делаются смирными, хотя у них уже проявляются городские наклонности; но часто ездят или останавливаются на этих квартирах причетники, дьячки и пономари, перепрашивающиеся с места на место, хлопочущие о стихарях, разные дьякона по разным делам, и с этими людьми они кутят, то есть пьют их чай и водку, а иногда даже грызут орехи. Свою удаль и молодчество они проявляют друг на друге: кто кого переборет, перехитрит, перекричит, пересмешит. От такой жизни многие ленятся учить уроки, и хотя за ними следят старшие, их секут, оставляют без обеда, но наука все-таки плохо прививается к ним. Нельзя сказать, чтобы были все такие, есть между ними и хорошие ученики. Все их развитие состоит в заучиванье учебников, во всевозможных играх, пении духовных и светских песен, разговорах, касающихся предметов житейских, и насмешках над другими. Уездник умеет передразнить встречного и прохожего, как он ходит, и дает ему какое-нибудь смешное прозвище, а иногда и в глаза скажет ему неприличное слово. Это происходит от глупого воспитания и еще более того — образования. В селе мальчик видел крестьян и своего отца считал выше их; жизнь там однообразная, развития никакого. Здесь хотя и губернский город, и народ развитее сельского, и жизнь разнообразнее сельской, но мальчик знает только свое общество, общество товарищей, и ни сам и ни товарищи не знают светского губернского общества, и мальчик, воспитанный на духовных (церковных) началах, смеется над этим обществом, завидуя мальчикам несеминаристам. И здесь, на квартирах, так же как и в бурсе, часто приходится сидеть в комнате, потому что семинарист боится идти на городское гулянье, а о театре и помину нет. Начальство зорко следит за своекоштными и часто заглядывает на одних сутках в их квартиры. Начальство знает, сколько живет в этом доме семинаристов и кто живет. Приходит оно в комнату и спрашивает: «Отчего не все?» — На рынок ушли, — отвечают семинаристы, хотя начальство придет в одиннадцатом часу вечера. Через четверть часа приходит фискал начальства, и если в это время: или еще через час не придут ушедшие, то их на другой день выпорют, и они будут значиться; «Поведением безнравственный». Да если и удастся семинаристу быть в театре или на гуляньях, то кто-нибудь из товарищей проболтается в классе, и безнравственный получит порку и название: «Поведения худаго». Каждый семинарист рад, если попадется ему какая-нибудь книжонка. У хозяев бывают книжки, но не более одной или десяти, приобретенные от разных жильцов за долги. Но эти книги — или старые учебники, или вроде: «Милорд английский», «Могила Марии» — и тому подобной дряни, которую каждый квартирант читает с жадностью раз пять и больше и хвалит. Если у кого есть деньги лишние, тот покупает книжки на толкучке, но тоже книжки старые, которые не только не развивают способности, но даже отбивают охоту к чтению. В этом городе было несколько библиотек, но эти библиотеки были недоступны ученикам по дорогой цене, да и сами состоятельные семинаристы, жаждавшие хорошего чтения, не могли получать книги из библиотеки: начальство не приказывало читать светские книги и, узнавши, что семинарист-«щелкопер» читает светское, страшно наказывало его, даже исключало; да и сами библиотекари не давали книг «мальчишкам», потому что книги терялись. Но эти библиотеки существовали назад тому годов шесть. Теперь там существуют более доступные библиотеки, и каждый уездник может читать что хочет. Как это сделалось, я скажу сейчас.
