С Жоу все было иначе. Через час тщетных попыток связаться с ним по воксу в цитадели Лайзе она сдалась и удалилась по улицам, заполненным людьми, которые молча рассматривали трепещущие на ветру свитки с покаяниями, покрывающие каждую стену, или бежали за паланкинами священников, выкрикивая мольбы о благословении, вырывая себе волосы и раздирая одежду. Потом ей доложили, что Жоу явился на командный пост и приказал всем арбитрам до единого покинуть это место, затем установил на каждом входе пост ополчения Инквизиции, все отделения которого держали посохи с прибитыми к ним свитками замысловато сформулированных интердиктов и были готовы стрелять на поражение во всякого, кто пытался войти в крепость. Наконец, он посетил ближайшие участки и приказал сервиторам забрать все инфопланшеты, пикты и записи об этом рейде. Крепость Лайзе и недавняя деятельность усопшего Яннода Дуэрра теперь оказались непосредственно под эгидой Инквизиции. Кальпурния приняла это как данность, но в то же время, как представитель всех Арбитрес, она чувствовала, что ими просто воспользовались. В качестве завершающего, победного штриха сообщение гласило, что персонал Жоу упомянул официальные предупреждения и выговоры, которые должны быть сделаны всем четверым командующим Арбитрес за то, что они заранее не предупредили Жоу об атаке.

Не лучше был и Барагрий, которому было плевать на детали рейда, но зато он прислал сообщение, выражающее неодобрение тем, что Кальпурния не принимала участия в Страсти Искупительной. Арбитрес не были обязаны участвовать в грандиозном самобичевании, которому в то утро предавались толпы, заполонившие улицы, но у Кальпурнии создалось впечатление, что от нее ожидалось по такому случаю сделать хотя бы что-нибудь символическое. Она знала, что не поспевает за всеми необходимыми обрядами —  и даже не была уверена, хорошо ли на ней сидит церемониальная униформа для Сангвиналы, в чем по идее надо было удостовериться еще несколько дней назад —  но она задавила раздражение на себя раздражением на Барагрия, который довольно-таки выборочно следовал своей предположительной роли наставника.

В ее голове крутилась последняя фраза, сказанная Сильдати, прежде чем та вернулась в собственный участок, через час после новости о том, что арбитр Гомри умер в медицинском отсеке Внутренних Харисийских Врат. Сильдати задержалась после того, как Кальпурния ее отпустила, и стояла, пока она не спросила, что ей надо.

«Я просто хотела сказать, с вашего позволения, мэм, что мы... ну, мы не забудем то, что вы сделали».

«Я сделала? Не понимаю».

«Что вы сделали для Гомри, мэм. Вы были рядом с ним в медотсеке, не отходили от него».

«Разумеется. Он же был моим подчиненным».

«Есть командиры, которые бы не стали этого делать, мэм. Этот поступок... по всем казармам про это говорят. Мы не забудем».

И с этими словами она отдала честь и ушла, оставив Кальпурнию удивленной, но смутно довольной.

 Кальпурния добавила к «Носорогам» и залам аудиенций еще одну вещь, которая определяла для нее Гидрафур. Это был дым. Разноцветные ароматизированные дымки того ужасного маскарада на площади Адептус, неподвижная болезненная мгла, которая заполнила Врата Аквилы, зловоние погребальных костров в часовне Лайзе. Каждый раз, когда она размышляла о прошедших двух неделях, ее воспоминания все время окутывались дымом.

И вот теперь она опять шла сквозь него. В то утро жители Августеума, и остального улья, и города под ним, и всего Гидрафура скакали, плакали, кричали и хлестали себя по спинам связками серебряных лезвий, а длинные, хлопающие на ветру листы пергамента, покрывающие каждое здание, горели —  горели медленно, так как их обработали специально для этого. Так сгорали списки грехов каждого из кающихся, в то время как боль бичевания выжигала сами грехи из их душ.

Пламя уже давно угасло, только эхо отдавалось в серой дымке, висящей в неподвижном воздухе, хлопья пепла разлетались возле ног, будто странный снег, обрывки бумаги и потеки расплавленного пласвоска все еще льнули к обожженным стенам зданий. Как кто-то сказал ей, они останутся до тех пор, пока через месяц их не смоют прочь первые дожди влажного сезона.

Кроме мусора, на улицах остались и люди —  распростертые, стонущие, со спинами, превратившимися в кровавое месиво. Среди них были и мужчины, и женщины, вложившие всю душу в епитимью и слишком ослабевшие, чтобы подняться. Кальпурния не знала, как на них реагировать, пока не увидела призрачные силуэты сестер-госпитальерок, которые двигались по улицам и направляли санитаров, чтобы те уносили раненых прочь. Кроме них, она видела только отряды Арбитрес или Сороритас, которые медленно, с достоинством двигались по улицам, выполняя свой долг: арбитры в черной броне высматривали противозаконные акты, сестры в белых доспехах —  святотатственные деяния, и обе стороны обменивались кивками, когда их совместно спланированные патрульные маршруты пересекались. Не было слышно ни голосов, ни звука двигателей.

Кальпурния маршировала во главе формации величиной в двадцать человек, и эти пустые, жутковатые улицы вселяли в нее тревогу. Она оглядывалась на закрытые ставнями окна и вспоминала, что сама говорила Халлиану об осторожности, о перемещениях по городу, настойчивых убийцах, пулях и бомбах. Она едва не проклинала планету, чьи запутанные правила и обычаи настолько сильно мешали ей делать все по-своему, но потом выбросила из головы эту мысль. Законы создала Экклезиархия, такая же часть священных Адептус, как и она сама, а не какой-нибудь надутый планетарный аристократ. И кроме того, сказала она себе, пока они маршировали по длинной Месе к вратам Собора, Адептус Арбитрес не прячутся. Не будет прятаться и Кальпурния. Громадный шпиль, возвышающийся над концом Месы, заставил ее почувствовать смирение, приподнял дух и внушил храбрость.

У некоторых горожан достало силы, чтобы приползти или приковылять к рампе перед Собором, и их там лежало больше сотни. Они гладили руками барельефы на рампе или лежали на окровавленных спинах, глядя вверх на шпиль, и слабо протестовали, когда их уносили госпитальерки. Когда по Месе поднялись Арбитрес, двое сестер отделились от стражи у входа и повели их по улице, которая сужалась и переходила в переулок с высокими стенами, идущий вдоль стены Собора к укрепленным покоям Гидрафурской обители ордена Священной Розы.

Обитель ничем не походила на богато украшенный храм Механикус или внушительный лабиринт самого Собора, она имела больше сходства с простыми и функциональными казармами Стены. Но ритуал вскоре вызвал в памяти визит к Сандже: он был быстрый, он был странный, он был явно не тем, чего она ожидала. Сороритас в белых одеяниях встретили их, как только они вошли в ворота, тщательно и невозмутимо проверили их служебные значки и сетчатки глаз, а затем облаченные в доспехи Воинствующие сестры забрали у них оружие. Затем их провели в глубины здания, где Кальпурнию быстро отделили от остальных и провели по длинному, наполненному эхом залу, а затем вниз по узкой лестнице, которая, в противоположность ее ожиданиям, закончилась садом.

—  Добро пожаловать.

Волосы канониссы-настоятельницы Феоктисты были такими же белыми, как ее одеяние и капюшон, морщинистая кожа имела цвет меди, а голос был мягок.

—  Пожалуйста, преклоните колени.

Опустившись на колени на подстриженную траву и опустив глаза, Кальпурния почувствовала, как рука канониссы прикоснулась к ее темени. Она, в свою очередь, приложила правую руку к нагруднику и стала повторять строки клятвы за настоятельницей.

—  Я —  Шира Кальпурния Люцина из Адептус Арбитрес, и я даю обет преданности и долга Богу-Императору Земли. Я молю Его о прощении за мои действия и желания и клянусь, что это прощение станет оружием в моих руках для службы всемогущему Императору и никому иному. Таков мой обет преданности и долга.

—  Поднимитесь.

Она встала. Канонисса наклонилась и прижала к ее броне знак отпущения грехов. Это была традиционная печать Экклезиархии из алого пласвоска, со свисающими лентами белого шелка, покрытыми цветным текстом на высоком готике.