Керенский в Пскове, откуда шлет приказы по армии. От имени вреправительства Коновалов издает воззвания из Зимнего дворца, который осажден большевицкими войсками, а со стороны Невы на Зимний дворец наведены пушки военного судна «Аврора». Позиции обеих сторон непримиримы. Большинство народа на стороне Временного правительства, а большинство петроградских солдат и рабочих — на стороне Ленина, Троцкого и К°. Что делается там, подробнее и точнее неизвестно. Сегодня вышли в Москве только «Социал-демократ», «Власть народа» и «Солдат и гражданин». Типографии и редакции других газет захвачены большевиками. В типографии, где печатались «Московский листок», «Фонарь» и «Сигнал», — работает новая газета «Анархия», торжествующая, что большевики берут верх, и уже предвкушающая, что в стране очень скоро наступит полная анархия — единственный и верный путь к спасению человечества.
Большевики захватили Мариинский дворец, штаб Петроградского округа, морское министерство, все вокзалы в Петрограде. 1, 4, 14 казачьи полки заявили о неподчинении Временному правительству. Большевики уверяют, что они уже арестовали и доставили в Петропавловскую крепость Вердеревского, Кишкина, Коновалова, Третьякова, Маслова (министра земледелия), Маниковского, Гвоздева, Малянтовича, Смирнова, Салазкина, Бернацкого, Терещенко, Никитина, Карташева, Пальчинского, Рутенберга, Борисова и Лаврова.
Троцкий в заседании Петроградского совета 25-го октября сообщил, что совершилось бескровное свержение вреправительства и захват всей власти военно-революционным комитетом совета. «Были заняты все учреждения, все министры попрятались.»
«Государственный преступник Ленин», как его на этих днях окрестил Керенский, выступал тогда же в Петроградском совете и «был встречен долгими аплодисментами» (так пишет «Новая жизнь»). Самое важное в его речи, сулящее России кисельные реки, это: «Наше государство будет рабочим и пролетарским государством, в котором не только рабочие, но и богачи будут принуждены работать.»
28 октября. Сегодня с 5 часов утра до 6:15 опять дежурил с чужим револьвером в кармане на парадном подъезде. Слышал всю пушечную и ружейную пальбу. Утром на улицах очень неспокойно. Трамваи и телефон не работают, банки и все торговли закрыты. Местами караулы, дозоры и патрули. У всех крайне испуганный и недоумевающий вид. Не знают, идти ли по своим делам, не поймут, кто, где и почему стреляет. Школьники толпятся у ворот и подъездов. Тут и боязнь шальной пули, и любопытство.
Керенский объявился в Гатчине, откуда отдал приказ, что он прибыл во главе войск фронта, преданного родине.
Москва, конечно, объявлена на военном положении. Я бы сказал, что «на двухстороннем военном положении». Воюют не город с войсками, не войско с народом, а войско с войском. Кто по указке революционного комитета, кто на стороне комитета общественной безопасности.
Московский арсенал в Кремле взят большевиками, оружие расхищается. В Москве уж не хуже ли Петрограда? Захватываются комиссариаты, типографии, гаражи, склады.
Петроградский военно-революционный комитет большевиков постановил предложить германскому генеральному штабу немедленно начать мирные переговоры. Потребовано от английского посла выдачи тайных международных договоров, но им отвечено, что они могут получить их только силою. В конце концов английский, французский и итальянский послы отозваны в срочном порядке.
Большевики уже составили кабинет. Министр-председатель — Ленин. Иностранных дел — Троцкий, просвещения — Луначарский, финансов — И. И. Скворцов, внутр. дел и юстиции — Рыков, путей сообщения — Рязанов, труда — Милютин.
В «Труде» напечатано, что при обстреле Зимнего дворца убитых и раненых около 500 человек и что Петроград взят верными правительству войсками (какому правительству —?).
10 ноября. Поистине, «человек предполагает, а Бог располагает»! Думал, что эти листы сплошь будут посвящены борьбе с иноземными неприятелями. Но вмешалась в ход событий революция и заняла в этой летописи первенствующее значение. С 27 февраля началась только увертюра к революции, а сама она, по крайней мере в Москву, со всеми своими ужасами препожаловала только к утру 28 октября. Вот что произошло за эти злосчастные 10 дней. Могу приступить к описанию того, что видел, слышал, переживал и читал тогда только, когда в Москве водворилось наружное спокойствие. Умышленно говорю «наружное», потому что внутреннего спокойствия нет ни у кого, и неизвестно, придет ли оно в этом году?!
Итак, большевики совершили переворот в свою пользу, но «не бескровно», как похвастался Троцкий. В одной Москве, говорят, от 5.000 до 7.000 жертв, а сколько испорчено зданий, имущества и всякого добра, и не перечесть.
Уже в субботу вечером 28 окт. послышались по Москве выстрелы ружей, пулеметов и пушек, но где это происходило, узнать было невозможно. Тревога разрасталась; начались денные и ночные дежурства. В нашем домовом комитете постановлено было дежурить сразу троим или четверым квартирантам, по 2–3 часа смена. Ночью никто из мужчин не раздевался и говорят, что так везде по всей необъятной Москве.
В воскресенье 29-го «буржуазных» газет опять не вышло, а в «Социал-демократе» уже напечатан форменный призыв большевиков к оружию, и что власть перешла уже к Советам, а также «декрет о мире», которым правительства и народы всех воюющих стран приглашаются немедленно заключить перемирие на 3 месяца. Декрет подписан «рабочим и крестьянским правительством». С врагами перемирие, а с единокровными братьями беспощадная война. До полдня еще можно было ходить по улицам (день был прекрасный, солнечный), но видно было, что междуусобная война затеяна не на шутку. Сухарева башня окружена какими-то солдатами (не знали еще, чьими: большевицкими или правительственными). Подъезды к ней со всех сторон перерыты канавами и забаррикадированы сухаревскими палатками. После обеден (к глубокой моей горести, не везде совершившихся и крайне малолюдных) стрельба пошла развиваться повсеместно. Но кто в кого стрелял и зачем в наших местах, т. е. между Сретенкой и Стрелецким переулком, — совсем не разберешь. Однако можно было попасть под любой выстрел, стало известно, что у нас позиция большевиков, — оно и видно. Солдатики рваные, грязные, наглые, такого «дезертирного типа»; ружья держат раскорячась, нескладно, неумело — того и гляди его самого пришлепнет свой же выстрел. Видно, что и на войне не были, а если и были, то безо всякого ущерба для немцев.
Чем позднее, тем стрельба оглушительнее. Ходили слухи, что стреляют из пушек по Почтамту и по телефонной станции. Поздно вечером к нашему дому подошел какой-то воинский отряд, состоящий человек из 15, которым командовал не совсем трезвый подпрапорщик. Объявив нам, что они командированы «военно-революционным комитетом», они отобрали все имеющиеся в доме револьверы. Если бы это не было сделано добровольно, то они сделали бы во всех квартирах обыски, что было очень опасно, так как сплошь и рядом бывает, что при обысках пропадают и деньги и ценные вещи. Я почему-то очень боялся за свои резиновые калоши, не так давно приобретенные «в хвосте» за 15 руб. Впрочем, «командующий» этой экспедиции сказал своему товарищу в присутствии всех нас мужчин-квартирантов: «Публика-то тут чистенькая, не мешало бы посмотреть, что у них в комодах, а то ведь они нас не помилуют, попади-ка им в лапы.» Но, к счастью, среди солдат нашелся один, должно быть не пьющий и с совестью, — так тот отсоветовал делать обыск, и его послушались. В доме начались уже женские истерики и женский визг. Но тут «товарищи» стали уходить, оставив на лестнице сильный спиртной «дух» и унося с собой до десятка револьверов, которые завтра же, быть может, будут продаваться на Сухаревке нашему же брату, трусливому «буржую». Всю ночь слышалась пальба и из орудий, и из пулеметов, и из ружей.
30-го, в понедельник, было тише, но далеко от дома выходить опасно. На каждом шагу злые солдатские фигуры. К ним присоединились «красногвардейцы», молодые, плохо одетые люди из тех, которые вечно ищут мест и которые в былые годы жались к Хитрову рынку и составляли собой так называемую «золотую роту». У них через плечо висели на веревочках винтовки. У некоторых был просто глупый и даже идиотский вид. Возможно, что какая-нибудь сотня или даже несколько сотен вступили в «красную гвардию» идейно, но громадное большинство по озорству или недоразумению. Так и думалось, что они не ведают, что творят, и неизвестно еще, кого убьют или ранят — своего ли политического врага или единомышленника. Кстати, чувствовалось, что нет плана действий, нет распорядительности.
