Литмир - Электронная Библиотека

Словом, о пользе дневников и мемуарной литературы (а она просто огромна!) нет нужды много говорить. Достаточно вспомнить «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова внука» С. Т. Аксакова, «Былое и думы» А. И. Герцена, «Житие протопопа Аввакума», «Фрегат «Паллада» И. А. Гончарова, «Севастопольские рассказы» Л. Н. Толстого… Все эти книги родились из дневников и поденных записей событий по горячим следам. В XIX веке образованные люди зачитывались «Письмами русского путешественника» Н. М. Карамзина, «Записками русского офицера» Федора Глинки и «Записками партизана» Дениса Давыдова. Впрочем, дневниковые записи так стары, что их находили на египетских папирусах и даже на глиняных табличках ассирийцев. Вот почему я не устаю повторять друзьям-приятелям: не ленитесь записывать каждодневные события, пусть и мелкие, — все забудется, а дневничок освежит память…

Но обратимся к «Дневнику москвича: 1917–1924» Н. П. Окунева. Впервые он был издан менее десятка лет назад в парижском издательстве ИМКА-ПРЕСС, то есть уже во времена начала развала (в который раз!) нашего могучего государства, названного почему-то перестройкой. Старый дневник московского обывателя оказался весьма актуальным — он дал возможность сопоставить творимую ныне разруху с той далекой, восьмидесятилетней давности. Сходство разительное и любому бросается в глаза, заставляя задуматься о необходимом и возможном выходе из подобного трагического положения.

Зарубежные издания, даже в 1990 году, русскому читателю были малодоступны, в том числе и из-за их дороговизны. Привозили их иностранцы или наша интеллектуальная прослойка, из которой и родились нынешние демократы. С книг делались фото- и ксерокопии. Но переснять полностью такие объемные вещи, как данный дневник, было накладно, поэтому обычно копировались выборочные страницы…

Но, оказывается, и зарубежные издатели лукаво опустили начало дневника — описание событий 1914–1916 годов. Это был период всплеска национального энтузиазма. Патриотические страницы первой части дневника, конечно, были бы нужны и для сравнения с нашей эпохой.

Данное переиздание имеет цель ознакомить возможно более широкий круг читателей с интереснейшим документом эпохи, очень близким по духу нашим дням. Ибо это не только исторический документ, а и свидетельство похожести всех смутных времен, развала, в котором и мы обретаемся. Дневниковые записи Окунева ценны своей бесхитростностью, в них отсутствует какое бы то ни было политическое лукавство (приверженность автора дневника к кадетской партии, которая фактически и делала революцию, довольно поверхностная, как выясняется из описания хода событий).

Окунев и его дневник интересны прежде всего своей обыкновенной заурядностью. Сам автор напоминает многочисленных нынешних специалистов бесконечных НИИ, почти ненужных контор и учреждений, живущих слухами и газетными новостями, а то и просто только «ящиком» — телевизором. Он все нужное скажет, а все ненужное покажет!

Такой и Окунев, любознательный в пределах своего быта, но еще сохранивший, правда, многое от старой жизни: он и театрал, и книгочей, и любитель хорового пения. Но больше его интересуют цены на рынке, возможность достать необходимое для жизни. Он регулярно записывает цены в дневник, давая немалый материал для сегодняшних статистиков и экономистов. Вряд ли теперь обыватель оставит потомкам подобные статистические данные, хотя нынешние цены скачут не менее прытко, чем 80 лет назад.

Но как бы там ни было, а цены на продукты и товары первой необходимости — это показатель каждодневных бытовых нужд любого человека, который не ворует и взяток не берет. Вот и Окунев поневоле становится пристрастен к быту, которому в предреволюционные годы и вовсе не уделял внимания. Так же добросовестно Окунев записывает и пересказывает газетные новости. Он не особенно анализирует их, но и сама запись газетной хроники той поры весьма любопытна. Она включает множество бытовых подробностей тех лет. Как близок нашему времени оказывается этот московский чиновник, полуголодный, обиженный, потерявший бытовую устойчивость, убедившийся, что личность его не ставится ни во что, не видящий впереди просвета и перспектив лучшей жизни. Быт стал вроде зыбкого болота. Каждый обыватель не уверен даже в следующем шаге.

Жизнь ломает и скручивает человека. Вот и жена Окунева, сломленная ежедневными трудностями, совершает смертный грех самоубийства. Окунев старается объяснить для себя этот поступок чуть ли не подвигом самопожертвования ради семьи. Но ведь среди москвичей его семья находилась не в самом бедственном положении! Из дневника видно, что жена и дочь Окунева торговали на Сухаревке, покупали и перепродавали, как нынешние многочисленные пенсионеры, безработные. Словом, концы с концами сводили. Выходит, причина самоубийства супруги сложнее, чем ее изображает Окунев.

То же в дневнике просматривается и в отношениях Окунева с сыном-офицером, которого он с любовью называет не иначе как «мой герой». Но вот превратности гражданской войны бросают «героя» то в стан белых, то красных, пока он не оказывается на службе в ЧК. И постепенно исчезает отцовское восхищение сыном, хотя Окунев, конечно, далек от образа Тараса Бульбы с его знаменитой фразой: «Я тебя породил…» Здесь-то, может, и лежит корень и причина всеобщего краха.

Мелкие бытовые детали, наполняющие дневник, создают живую и убедительную картину жизни той поры: как обогреть комнату, как приготовить еду, где что купить и во что одеться — штрихи бессмысленного бытия, которые вдруг обобщаются каким-нибудь мимоходом брошенным словом. «Жалкие остатки великой страны», как вчера вслух помыслил какой-то почтенный господин, обходивший труп той несчастной лошади, которая все еще валяется на Лубянке», — записывает Окунев 29 ноября 1917 года. И добавляет: «Банкротство России наступило».

А вот что он пишет через год: «Расстрелы по постановлениям «чрезвычалок» все усиливаются: в одном ничтожном Курмыше расстреляно 658 человек. Казаки было овладели Владикавказом, но советские войска при поддержке ингушей опять завладели им».

Казалось бы, переписаны газетные сообщения, но они воссоздают через факты жизнь той поры: тут и массовые расстрелы после отмены законом смертной казни, и атмосфера всеобщего страха, и грабители-ингуши, помогающие советским войскам так же, как помогали им в других краях грабители-махновцы.

А как похожи оказываются «протесты» нынешней «оппозиции» против разгула преступности, продажи культурных ценностей и природных ресурсов, обнищания народа на протесты думских деятелей той поры «против красного террора большевиков и против систематического уничтожения культуры… особенно в Москве и Петрограде», о которых упоминает Окунев в своем дневнике! Все напрашивается на сравнение с нашим бытом, нашей жизнью. Тут же автор сообщает, что «тряхнул стариной» и побывал в бане. Удовольствие оказывается не многим по карману, как и ныне…

На странные мысли наводят многие записи дневника. Сегодня, скажем, людям не платят заработанных денег, но находят сотни миллионов на бездарные и бессмысленные памятники, вроде монумента Петру I. Так и Окунев записывает очень похожее 4 мая 1920 года: «1-го мая произошли с речами Ленина закладки памятников «освобожденному труду», на пьедестал сверженного памятника Александру Третьему, и Карлу Марксу. На открытии первого говорил и Луначарский, причем напомнил просвещенному пролетариату, что «когда на Русь надвигалось Христианство, низвергались кумиры Перунов, а сейчас мы разбиваем кумиры обветшавшей религии и старого правительства».

Читатель, вспомнивший, что он где-то на этих листках читал уже не только о закладке, но и об открытии памятника Марксу, упрекнет меня во вранье. Нет, я тогда и теперь пишу только правду, но дело в том, что «открытый» памятник Марксу куда-то исчез, как и многие другие памятники, расставленные по Москве «сгоряча». Некоторые развалились сами, некоторые разбиты, попорчены или уничтожены не то хулиганами, не то «контрреволюционерами». Подобная участь постигла и памятник Марксу и Энгельсу».

104
{"b":"182327","o":1}