– Куча денег за две кассеты, – говорит Джонни.

– Так и есть, – соглашается Маккендрик.

– Дело в том, – продолжает мой новый китайский друг, – что сегодня утром я говорил с людьми с востока. Им бы очень не хотелось, чтобы записи стали известны.

Маккендрик кивает, внимательно слушает, выражает готовность сотрудничать.

– Совершенно верно. Потому-то я и намерен очень щедро платить.

– Они говорят, что только полный придурок мог сначала потерять эти пленки, а потом не суметь их найти. Они платят лучше всех.

– Эй! – вопит Маккендрик, натягивая веревки. Его естество рвется наружу. – Хватит болтать, китаеза. Выведи меня отсюда! Обсудим сделку.

– Вот твоя сделка, – говорит Джонни и всаживает четыре пули в затянутый шелком торс Кайла Маккендрика.

В комнате наступает тишина. Лишь из угла слышатся тихие всхлипы Пола.

– Что случилось… – тихо повторяет Джонни и смотрит на Элис, а не на меня. – Что случилось?! Ты нас кинул, Бирс. У нас была сделка, а ты ее нарушил. Я тебя убью. Я долгие годы ждал этого.

Короткое черное дуло пистолета Джонни направляется в мою сторону. Там, по моему разумению, осталось две пули. Впрочем, на таком расстоянии мне и одной достаточно.

– Нет, – говорит он. – Элис?

Она смотрит на меня, и от ее взгляда мне становится хуже, чем когда-либо за прошедшие несколько дней.

– Он убил твою маму. У тебя все права. Ты его убьешь. Так будет справедливо. Мы возьмем наши деньги и будем делать с ними все, что захотим. Ты хорошая, умная девочка. Я давно за тобой наблюдаю. Мы многое сможем сделать.

Элис Лун не может отвести от меня глаз. Я вытаскиваю из-под стола старый пыльный стул, сажусь на него.

– Скажи что-нибудь, – бормочет она.

– Что, например? У меня нет ответов, за исключением очевидных. Это были Джонни и Мириам. Они все спланировали в постели или в каком-то другом месте. Возможно, хотели надуть и друг друга. Очень может быть, что Мириам собиралась кинуть его так, как кинула меня. Когда он обнаружил…

– Ты… – Элис запнулась.

– Я? Я вел себя как клоун на празднике. Что еще я могу тебе сказать?

– Слушай родственника, Элис! – говорит Джонни. – Ты думаешь, что я мог убить твою маму? Мою родную сестру? Каким же человеком ты меня считаешь?

– Да, слушай родственников, – говорю я. – Спроси Лао Лао. Спроси его родную мать. Знает ли она, кто такой мистер Хо? Знает ли, что пригласила сюда его шайку? Или это сделала ты?

Элис молчит и тем самым дает мне ответ.

– Знает ли она, что этот ее лживый кровожадный отпрыск еще жив? – спрашиваю я, усиливая свое давление.

Джонни подходит и сильно бьет меня по лицу. Я вытираю кровь со рта. Разбил губу. Я даже не почувствовал этого.

– Просто скажи мне, что ты этого не делал, – говорит она.

– Я не делал этого! Ничего не делал!

– Кассета, Бирс. Мы видели запись.

– Я не могу этого объяснить. Я же себя знаю.

Я задумываюсь.

Большой вопрос, самый большой, который люди задавали мне на протяжении двух десятилетий, формируется в ее мозгу. Я знаю это. Понимаю, что скажу.

– Ты знаешь, что не делал ничего подобного? – спрашивает она, и в комнате наступает тишина, потому что они понимают, и в том числе мертвый Маккендрик, каким должен быть мой ответ. Он всегда был таким.

– О господи, Элис, – шепчу я в изнеможении. – Сколько раз мне нужно повторять это? Людям, которых ненавижу. Людям, которых люблю. Не помню. Я не…

Закрываю глаза. Теперь уже все равно.

– Убей меня за мою глупость. За то, что ничего не подозревал. Но только не за убийство. Если не веришь мне, делай что хочешь. Правда…

Надо сказать что-то важное, хотя и не знаю что. «С последними словами, наверное, всегда так получается», – думаю я.

– Правда…

Я начинаю говорить, в мои ноздри вливается запах сухого дерева и крови Маккендрика. Запах этот такой сильный, что я начинаю дрожать.

– Правда, – повторяю я, и никто меня не слышит, даже я сам, потому что на меня обрушилась волна – быстрая, горячая и злая, ревущая и сокрушительная.

В мой мозг ворвался мир, без конца и без края. Его нельзя будет засунуть обратно, в тесное пространство моей головы, в котором он томился долгие годы.

Передо мной тот полдень. Я оставляю машину в гараже и иду в сад. Слышу голоса. Сердитые голоса. Спорят Мириам и Рики.

Жарко. Я устал. Чувствую себя дураком после долгих часов, проведенных у пустого здания. Бесполезная работа. Работа, которую я терпеть не могу.

Я вижу, как Рики бьет кулачками по ее коленям. Он орет, а я смотрю на них. Голова становится тяжелой: передо мной то, чего я раньше никогда не видел.

Это же моя семья, мы все любим друг друга. Такие вещи не могут происходить в любящей семье.

– Рики, – говорю я, и он перестает тузить кулаками, льнет к моим ногам, плачет.

Я смотрю на Мириам и вижу в ее лице то, чего не узнаю. Она в ярости. Злится на мальчика. И на меня – за то, что я вмешиваюсь.

– Ты почему так рано? – в ее голосе мне слышится осуждение.

Жена в пыли и в паутине. Должно быть, делала что-то в подвале. В последнее время она туда зачастила.

– Мне надоело попусту пялиться на дом. А что случилось?

– Плохая мама, мама плохая, – кричит Рики и снова пытается ударить ее маленькими тугими кулачками.

Я останавливаю его, оттаскиваю назад, нагибаюсь и заглядываю ему в глаза.

Вижу, что сынишка страшно разгневан. Это для меня новость.

– Она сказала, что мы пойдем в кино! – кричит он мне.

– Послушай, Рики, иногда взрослые обещают что-то, а потом откладывают. Такова жизнь.

– Она просила сказать тебе, что мы туда ходили.

– Знаешь, я…

В голове пусто. Не знаю, что сказать. Не понимаю, что происходит.

Мириам хватает Рики за волосы.

– Иди в свою комнату, ублюдок, – орет на него Мириам. – Марш в свою комнату. Живо!

Я моргаю. Она бьет его. Довольно сильно, по бледному личику. Рики снова заливается слезами, кричит, а потом пускается бежать по переросшей траве, мимо разбросанных игрушек, мимо велосипеда, купленного в секонд-хэнде, потому что денег на новый велосипед у нас не было. Он бежит в дом и плачет, плачет всю дорогу. Вбегает в кухню и устремляется вверх по лестнице.

Я поднимаю глаза. Занавески его комнаты быстро отдергиваются. На нее, а не на меня слетают злые, горькие слова. Затем наступает тишина.

На крыше птицы. На нас смотрят три вороны.

Это словно дурной сон. Или возвращение в место, которое выглядит как дом, пахнет как дом, и люди в нем вроде бы родные, но все не так, все чужое. Не так, как должно быть.

Она напряжена, вид усталый. Лицо осунулось. На ней белая рубашка и темные запылившиеся слаксы. Я невольно думаю: «Она одевается так, когда мы куда-то выходим». Это бывает нечасто, и мне становится стыдно от этой мысли. Волосы у нее в беспорядке. Это я тоже вижу нечасто.

– Ты сегодня рано, – снова говорит она. – Что, трудно было позвонить?

– Я живу здесь, – говорю я мягко.

– Я – тоже. Просто…

Она думает, что сказать.

– Я тоже думал, что вы с Рики пойдете в кино.

– Пи-Ви Херман, [16]– с презрением говорит она. – Я решила приберечь это приятное приключение для тебя. Хотя, когда ты соберешься, этот шедевр сойдет с экранов.

– Мириам…

– Не время. Мне нужно уйти.

– Куда?

– В одно место.

– Когда? Надолго? Зачем?

– Навсегда! – кричит она.

Я не знаю, что сказать и что делать.

– Мне скучно, Бирс. Ты что, так и не заметил?

Я качаю головой. Чувствую себя дураком.

– Не понимаю.

– Все кончено, – говорит она и поводит рукой. – Все. Я, ты, Рики. Оул-Крик. Все прошло и никогда не вернется. А знаешь главную новость?

Указывает на переросшую траву и рассыпанные игрушки. В ее глазах ненависть.

Я смотрю на нее. В голове ни одной мысли.