— Надо было как следует дать, — сожалеют за столом. — За галок стоит.

— Нельзя, — возражает Петя, — он же один. А дакоты все были виноваты. Мы тогда сразу войну им объявили. А вот кто нас предал — это мы должны были узнать!

— Узнали? — спросило сразу несколько голосов.

— Не успели, — Петя вздохнул. — Дома сносить стали. Надо было переезжать… Ох, если б узнать! — Петя стукает кулаком по столу. — Надо будет к Черной Коре поехать, к Мишке, — он вождем у дакотов был. На Ботанике сейчас живет, в крупнопанельном… Должен сказать, он ведь уже не дакот. Надо поехать! — окончательно решает Петя.

— Ну и что, что узнаешь! — раздается голос. — Галки все равно улетели, ни сиу, ни дакотов уже нет; зачем старые счеты сводить? Может, он и не предавал, а просто похвастался: мол, у нас вот кто есть… Мог ведь он так сказать мог! Уверен!

— Ты-то уверен. Ты всегда так, — слышится с другого конца стола. — Про дядимитину тележку кто сказал? Ты! Тебя что, спрашивали? А про ящики? «Пожар мог случиться»! Хоть раз случился?

— Много ты знаешь про пожары!

— А ты знаешь? Ты что — пожарник?

— Кончай, ребя!

— Чего — кончай! А чего он все доносит! Если б у нас было племя сиу, я б его ни за что не взял. Пускай в дакоты идет!

— Чего вы, — вступает Петя. — Дакоты — они тоже хорошие, Почти как сиу. Мы ж воевали, чтобы интереснее было. У нас стрелы были с резиновыми присосками. И раз в неделю мы трубку мира курили. Вот бледнолицые, те — гады.

— Какие бледнолицые?

— Ну, на наше озеро приходили. Рыбаки на машинах. Пижоны разные. Они у Доброй Бабушкины сливы воровали. Туристы всякие — они деревья в посадке рубили, костры жгли. В сад лазили. И Колодка еще.

— Какая колодка?

— Это дядька один. Фамилия это — Колодка. Настоящий бледнолицый. Котят весной хотел утопить. Собак бьет. Пьяница он. Весной рыбу запрещено ловить — он ловит. Хваткой. А мы его окружим, хватку порежем. Ух, ругается! Один раз, пьяный, четырех бабушкиных кур застрелил. Они в его огород забрались. А бабка что — она только плакать и умеет. Мы сразу же собрались. Быстрый Олень говорит:

— Мы должны отомстить за подлый поступок!

Пошли мы к нему домой. Давай его дразнить. Он за нами. Пьяный ведь… Мы убегаем — и все к дубу, к дубу… А там окружили, я набросился, скрутили его. Он не сильный, худой такой. Привязали к дубу, сбегали за водой. А он ругается… Ведер семь вылили на него. Отрезвел, стал проситься: отпустите, говорит, ребята, стыдно, говорит, я уж не маленький, чтоб меня так… А мы ему: а куры? Он говорит: не буду, я, говорит, за кур заплачу.

Отпустили. Веревку развязали, разбежались. Он пошел. Сгорбленный такой, мокрый. Метров десять отошел — обернулся: аж синий от злости.

— Хулиганы, — кричит, — я в милицию пойду, расскажу, какими вы разбойниками растете!

А мы ему:

— Иди, иди — там тебя давно дожидаются! — И в ведро барабаним. Мол, не забудь — про ведро-то!

«Ведро» нравится всем. Его одобряют дружным коротким смехом. Эти сиу просто молодцы! Так ему и надо, Колодке!..

В нашем дворе есть свой Колодка — пустой и, конечно, громкоголосый мужичонка, дядя Леня, всегда пьяненький, смотреть и слушать которого и неприятно, и до смерти скучно. Стоит у магазина с самого утра и пристает ко всем. Его обходят и морщатся даже…

Я как бы тоже участвую в беседе: у меня на языке вертится вопрос, но я все боюсь выдать себя и нарушить естественное развитие рассказа. И все же не выдерживаю:

— Петя, а скажи — почему все-таки сиу не дают имен животным?

Весь стол оборачивается ко мне. Обо мне было забыли, а я вдруг заговорил.

Я встал, подошел.

— Ты уж извини, но мне тоже интересно — почему. У вас какой-то закон был? Насчет животных?

— Да… был… — не сразу и будто отмахиваясь, отвечает Петя.

Так и есть, я все испортил. Петя сник, смешался: взрослый — он одним словом может разрушить все, что строилось и темнотой, и голосом, и фантазией.

— Был… — скучно говорит Петя. — Только это долго рассказывать. Да и поздно уже.

Не хочет. А я не имею права говорить, что еще не поздно: уже без четверти одиннадцать, детям пора домой.

За столом еще некоторое время неподвижность.

Тут поднимается один.

— Ну, — сообщает он тем известным тоном, каким прощаются на ночь, но еще и нарочитым, — я — домой. Спать пора.

За ним встает другой.

Петя пока медлит. Ему неудобно уходить, потому что на эти минуты я как бы остаюсь его собеседником. И все же он решается.

— Пока, ребята! — говорит он громко, встает и сразу же исчезает в темноте.

За ним поднимаются остальные.

Я остаюсь за пустым столом. Я, бледнолицый.

Я иду по двору. Двор населен. То тут, то там разгораются на мгновение угольки сигарет; вспыхивает спичка. Гитара, негромкие слова. Неожиданно во двор заглядывают фары; пошарив, осветив стену, увидев кого-то, ослепив, пятятся и исчезают.

Доносится хор лягушек с зеленого пруда за школой.

Вдруг хор смолкает. Это кто-то, проходя мимо, швырнул комок земли в пруд.

Потом раздается первый лягушачий голос.

— Меня-а-а-аю! Ква-ква-артиру!

— Ка-а-а-кую?

Хор подхватывает. Пруд — это квартирный базар.

— Базар, — говорю я вслух.

Улыбаюсь и иду домой.

— Пашк, — спросил я голосом зевающего от скуки человека, — ну, ты еще не сиу?

Пашка стоял у подъезда и грыз яблоко. Он тут же подошел ко мне и сел рядом: я с ним разговаривал почти как со взрослым, кроме этого, я всегда выслушивал его до конца, может быть, единственный во всем дворе.

— Не-а, — сказал он, — еще нет. Мы сказали Петьке, что можно было бы и у нас сделать племя, но он говорит, что еще не знает. Тут, говорит, и леса близко нет, и озера, а бледнолицых, говорит, полно… Там у них даже олень одно время был, а здесь даже ежа не увидишь. И защищать, говорит, кроме собак, некого. А сиу, — безмятежно выдавал тайны Помидор, — братья животных. Они их спасают от бледнолицых…

— Пашка! — раздалось вдруг с балкона четвертого этажа. — Ты что с моим велосипедом сделал? Пяти спиц не хватает! — Кричала его старшая сестра Нина.

Помидор застыл. Он поднял голову и зажмурился, будто от солнца.

— А что я сделал? — завопил Пашка на одной ноте. — Ничего я не сделал! Сама где-то потеряла!..

Тут и воробью станет ясно, что спицы — его рук дело.

— Говори, где спицы! — закричала, свешиваясь с балкона такая же румянощекая Пашкина сестра. — Я тебе сейчас такое сделаю! Я папе скажу!

— Под ванной они, — неожиданно сообщил наверх Пашка. — Можешь забирать. Подумаешь — раскричалась. — Это уже мне.

— А для чего спицы? — спросил я.

— Стрелы, — ответил Пашка и откусил яблока, — Ух, летят! Только искать потом долго надо.

— Петя научил?

— Не-а. Сами придумали. Пока племя будет…

— Паш… А почему сиу не дают имена животным, Петя не рассказывал?

Помидор откусил еще яблока.

— Это как в книге, — начал он. — Мы подумали, что это они вычитали где-то, а Петька говорит: было. Я, например, нигде про это не читал…

И Пашка рассказал:

— У них Пушистый был, ну, хорек. Или ласка. Они не знают. Пушистый такой. Они его и назвали — Пушистый. Это еще давно было, еще даже до оленя.

На озере кто-то их нору разорил, хорьков. И убили всех. А один детеныш остался. Маленький. Он вылез из норы — в самой глубине, наверно, прятался — и ищет своих. А тут сиу. Они ему есть дали, у них еда с собой была: бутерброды с колбасой. Он колбасы и поел.

Они тогда нору замаскировали — сучьями накрыли, и он стал жить в своей норе.

Они приходят, кричат:

— Пушистый! Пушистый! — он и бежит к ним. Они ему колбасы или еще чего.

Пашка говорил без запинки, будто отвечал хорошо выученный урок.

— Он любил колбасу… Ну и вырос. Сиу его охраняли. Они всем сказали: чтоб никто не трогал — а то будет иметь дело с ними…

А его никто и не трогал. Он красивый был. Тогда бледнолицые еще на озеро не ходили. На озере все свои были, маленькие все. И Пушистого все гладили и кормили.