В полном теперь одиночестве — ведь табун далеко отстал — они мчались и мчались но боги уж знают каким туннелям. Несмотря на свою слепоту, Царь-кобылица каждое мгновение знала, где находятся стены, и, что было похоже на чудо, ни разу их не коснулась. И не споткнулась тоже ни разу. Какие бы чувства ни заменяли ей зрение, их острота была очевидна. Лишь теперь Вилл окончательно понял, почему лорд Уиэри так стремился получить этих лошадей.

Ведь мотоцикл в туннелях практически бесполезен, на нем нельзя ездить по шпалам и уж никак не перепрыгнешь провал в полу. А эти животные промчатся где угодно, и со скоростью во много раз большей, чем скорость пешехода.

Заклинание длинное, в сотни строк, и пропусти из них Вилл хотя бы одну, оно не подействует. Трудно было учить эти строчки, но теперь, приближаясь к последним, Вилл вдруг ощутил мысли Царь-кобылицы, струившиеся серебряным ручейком где-то рядом, почти сливаясь с его собственными мыслями. Он и она были теперь заодно, двигались заодно, думали заодно, на толщину волоска от полного слияния двоих воедино.

Ее дыхание участилось, стало напряженным. Лошади не могут скакать во весь опор слишком уж долго, хотя городские жители и думают, что это может продолжаться часами. Царь-кобылица выдохлась — у Вилла покалывало в груди отзвуком ее боли, — и если не сделать передышку, ее могучее сердце попросту не выдержит, разорвется.

Это был опасный, ответственный момент. Виллу предстояло убедить ее, что признать его полноправным всадником все же предпочтительнее смерти. Все еще цепляясь за гриву, прижавшись щекой к лошадиной шее, он закрыл глаза и вошел в ее мысли. В мире Царь-кобылицы отсутствовал свет и отсутствовал цвет, но в целом ее сенсорное пространство оказалось шире и разнообразнее его собственного, потому что она обладала добрым десятком других, пусть и зачаточных чувств. Подключившись к ее сознанию, он ощущал прохладу, исходящую от стен, сухость или влажность грунта под ними и перед ними. На самом пределе восприятия еле заметной щекоткой мелькали электрические заряды, дремавшие в проводах и многочисленных стальных решетчатых мостках. Звуки, проходящие сквозь воздух, замедлялись и ускорялись его меняющейся плотностью. Запахи приносили с собой точное расположение своих источников. И все это — запахи, звуки и прочие ощущения — сплеталось вместе в полную картину окружающего.

И Виллу вдруг вспомнились поля за околицей его деревни, густой зеленый запах травы и как золотит предзакатное солнце верхушки тяжелых колосьев. Он вспомнил холодную, хрустально-прозрачную воду ручья, бегущего по зеленой лощине, и как взрывается она под копытами одолженного у соседа коня. Вспомнил пестрое порхание бабочек на нежданно открывшейся поляне и сад с древними скрюченными яблонями, среди которых над гниющими паданцами гудят и танцуют тяжелые шмели. И все эти впечатления навсегда останутся закрытыми для Царь-кобылицы, хотя стремление к ним у нее в крови, записано в ее генах.

Он уже допел последние слова заклинания, но продолжал бормотать Царь-кобылице на ухо.

— О, благородная леди, — ворковал ей Вилл. — Ты и я, о мать всех коней, мы были предназначены друг для друга. Поделись со мною своей крепкой спиной, дай мне ездить на тебе верхом, и я буду тебе показывать картины вроде этой каждый раз, когда мы будем вместе.

Эти слова ее всколыхнули, он это чувствовал. Он чувствовал, как слабеет ее решимость.

— Я буду с тобой бережлив и заботлив, я это твердо тебе обещаю. Овес каждый день, и никакого седла, никакого. Я буду скрести твое тело, расчесывать гриву и заплетать твой хвост. Я не стану нигде тебя запирать. Ты всегда будешь пить только чистую воду и спать на свежей соломе.

Теперь он поглаживал шею лошади левой ладонью. Она все еще оставалась пугливой, но Вилл ощущал, как в ней нарастает теплое чувство.

— И самое главное, — прошептал он, — кроме меня, никто на тебе ездить не будет, никто и никогда.

Мягко, осторожно он потрогал удовольствие, с каким она это услышала. Радостно, уверенно он показал ей, как ему приятно, что она так к нему относится. Личность перетекала в личность, так что вскоре всякая грань между ним и ею, между феем и лошадью окончательно растворилась.

Теперь они были одно.

Вилл почувствовал, что по лицу его катятся слезы. От радости, конечно же, потому что чувства, его переполнявшие, чувства, рвавшие ему грудь, были чем угодно, но только не горем.

— Как тебя зовут, дорогая? — прошептал он, даже не пытаясь унять слезы. — Как же мне звать тебя, милая?

Но у лошадей нет имен, ни тайных, ни бытовых, для общения. В их мире вообще нет слов. Они не знают лжи, не знают фальши, потому что все просто такое, какое оно и есть. А потому задача именования ложилась на Вилла.

— Ты будешь для меня Эпона[45], - решил он. — Великая Госпожа Лошадей.

Впервые за долгое, мучительно долгое время он был абсолютно счастлив.

Теперь нужно было вернуться на последнюю стоянку Армии Ночи, но с этим Вилл не торопился. С такой скакуньей, как Эпона, быстрейшей из своего племени, он никак не рисковал вернуться последним.

— Отвези меня туда, где мне нужно быть, — прошептал он ей на ухо. — Только не торопись.

И отпустил голову Царь-кобылицы.

Они пробирались сквозь мрак окружными, но удобными путями. Время от времени при их приближении загоралась одинокая электрическая лампочка или цепочка флуоресцентных трубок, загоралась, проплывала мимо и исчезала позади. Они ехали вниз и снова ехали вверх. Однажды Эпона изящно, на зависть любой аристократке, поднялась по широкой мраморной лестнице, над которой висели хрустальные люстры, похожие в темноте на призраки огромных медуз. Они проехали длинным коридором со стенками из дикого камня и потолком настолько низким, что Эпоне приходилось наклонять голову. В паре мест потолок прошелся, словно теркой, по спине Вилла, хотя тот и прижимался к спине лошади. Он уже начал опасаться, не заблудились ли они, когда Эпона встряхнула головой и вошла в огромную пустынную пещеру.

Нет, не совсем пустынную. Потолок пещеры даже не просматривался, зато посреди нее что-то смутно светилось.

Это был корабль.

Корабль, почти не покосившийся, ушел по ватерлинию в многовековую грязь, успевшую за века и высохнуть, и окаменеть. Корабль был очень древний, парусник, его сломанные мачты валялись рядом с ним на земле. Корпус корабля порос белым светящимся лишайником и мерцал во тьме, как большая гнилушка. Корабль был похож на галеоны и караки, какими они выглядят на гравюрах, и явно пролежал здесь очень долго. Как вышло, что он нашел свой конец глубоко под Вавилоном, в этом пузырьке вулканической породы, было полнейшей загадкой. Тут, конечно же, присутствовали страшные проклятия, огромное прегрешение, мощные заклинания и жуткое воздаяние. Тут, конечно же, умерли многие, умерли в ужасе и отчаянии… Но все это осталось в прошлом, все участники страшных событий уже много веков как умерли и ушли к Черному Камню.

Эпона остановилась у кормы корабля и начала ощипывать с его руля лишайник. Вилл соскользнул на землю.

— Почему мы здесь? — спросил он. — Я хотел, чтобы ты меня доставила совсем в другое место.

Лошадь нервно вскинула голову. Слов Вилла она не понимала, зато уловила осуждение, звучавшее в его голосе, и с негодованием его отвергла. Ощутив направление ее мыслей, Вилл припомнил свою команду и запоздало понял, что тогда не представил себе зрительно никакого конкретного места, а просто велел лошади отвезти его туда, где ему нужно быть.