— Переводите, если вам хочется. Я тут совершенно бессилен.

— Смело, очень смело, — нехорошо улыбнулся комендант. — Особенно для того, кто полчаса назад участвовал в сборище подрывных элементов. Ты ведь не знал, что у меня было там свое ухо?

— Не ухо, а два. Жутень и карлик.

Несколько секунд комендант молчал и только втягивал воздух через зубы. Затем он поднялся из-за стола, оказавшись очень высоким, почти коснувшись головою потолка. От пояса вниз тело у него было змеиное.

Он медленно, угрожающе заскользил вперед. Вилл не вздрогнул и не издал ни звука, даже когда ламий[15] окружил его петлями своего тела.

— Ты понимаешь, чего я от тебя хочу?

Да, думал Вилл, я понимаю, чего ты хочешь. Ты хочешь вставить внутрь меня руку и управлять мной, как тряпичного куклой. Чтобы я прыгал и плясал по малейшему движению твоего пальца.

— Я был уже раз коллаборационистом, и это оказалось большой ошибкой, — сказал он вслух. — Мне не хочется ее повторять.

— Тогда ты выйдешь отсюда через главную дверь и без всяких мешков на голове. Ну и сколько же ты потом проживешь? Потом, когда все узнают, что ты со мною подружился?

Вилл уставился на свои ноги и упрямо помотал головой. Комендант проскользил к двери и открыл ее. Там замерли в ожидании двое канареечных, молчаливых как волкодавы.

— Постой там, в вестибюле, и получше все обдумай. Когда что-нибудь надумаешь, стучись, да посильнее, эта штука из красного дерева и в дюйм толщиной. А в общем-то, — нехорошо улыбнулся ламий, — ты всегда можешь выйти через главную дверь.

В грязноватом, с чуть не до дыр протертым линолеумным полом вестибюле не было никакой мебели, кроме того самого стола и хлипкого канцелярского столика, на котором лежали тощенькие стопки медицинских брошюр по хламидиозу, СПИДу, сглазу и диарее. Слева и справа от двери были высокие, с рифлеными стеклами окна, через них в вестибюль пробивались косые пучки солнечного света. Справа от двери было два выключателя, для внутреннего и внешнего освещения, но когда Вилл попытался это освещение выключить, выключатели звонко щелкнули — и этим все ограничилось. Работа на коменданта исключена, уж в этом-то не было никаких сомнений. Но точно так же он не хотел получить клеймо стукача и уповать потом на сомнительную милость собратьев по несчастью. Ему не раз доводилось наблюдать, как поступает эта бдительная публика с теми, кого они заподозрили не то что в доносительстве — в недостатке солидарности. Вилл мерил вестибюль шагами — туда и назад, туда и назад, — лихорадочно перебирая немногие варианты действий, пока не остановился на одном из них. Именно на нем, потому что других просто не было.

Положив ладони на полированную крышку массивного, невесть когда сработанного стола и стараясь держать распрямленные руки под прямым углом к телу, Вилл попятился как можно дальше. Он не был так уж уверен, что наберется духа исполнить задуманное.

Взглянув на свое отражение в блестящей, как зеркало, крышке стола, он зажмурился и набрал в легкие побольше воздуха.

А затем одним резким движением, словно подрубая под собой опору, убрал руки за спину и крепко их там сцепил. Противу всяких его намерений голова крутанулась на сторону, тщетно пытаясь защитить ни в чем не повинный нос. И тут же лицо ощутило сильный безжалостный удар.

— Кернунн![16]

Держась рукою за сломанный нос, Вилл кое-как поднялся на ноги, кровь обильно струилась между его пальцами и стекала вниз на рубашку. Словно пожар в сухостойном лесу, в нем мгновенно вспыхнула ярость, и потребовалась секунда-другая, чтобы надежно ее смирить.

Он покинул комендантское логово через главную дверь.

Вилл медленно брел по сектору «А»; его кровью пропитанная рубашка была сейчас гордым символом на манер государственного флага или клубного шарфа какой-нибудь байкерской шайки. К тому времени, как он дошел до лазарета, по лагерю лесным пожаром пронесся слух, что его жестоко избили «канареечники». Сестричка остановила ему кровотечение, а он ей объяснил, что поскользнулся и сломал нос о край стола. После этого он мог бы баллотироваться в президенты лагеря, существуй такая должность в природе, и выиграл бы выборы под всеобщие рукоплескания. На всем долгом пути домой каждый встречный считал своим долгом хлопнуть его по спине, многозначительно ткнуть локтем в бок или заговорщицки ему подмигнуть. Кто-то шепотом сулил «им» скорое неминуемое возмездие, кто-то бормотал в «их» адрес непристойные проклятья. Неожиданно оказалось, что союзники нравятся ему ничуть не больше врагов.

Такое поневоле вгоняло в тоску. Огромная безысходная тоска выгнала его из палатки и повела на околицу лагеря, по железнодорожному переезду и со склона вниз, короткой тупиковой дорогой, упиравшейся в Горло. Лагерь был совсем рядом, однако отсюда палатки не просматривались, и редко кто сюда забегал. Одним словом, это было прекрасное место для уединения, и Вилл давно это знал.

Горло имело в длину чуть более полумили — от верхнего бьефа плотины гидростанции до водопада, после которого Эльфвайн вырывался на простор и, ничем уже не стесненный, нес свои воды на юг, чтобы влить их в Большую реку. Ущелье, пробитое им в скальной основе, было таким прямым и узким, что обрывы на обоих берегах были почти отвесными, а внизу неудержимо стремился белый от пены поток; он ревел, как обуянный сотнями бесов, и, гордясь своей мощью, в щепки дробил толстые бревна и катил, словно мячики, огромные валуны. Любой, кто попытался бы спуститься здесь с обрыва, неминуемо упал бы. Но если хорошенько разбежаться и изо всех сил оттолкнуться ногами от края, очень даже можно не зацепиться за скалы и упасть прямо в воду. И тогда он обязательно умрет. Ни один, кто взглянул бы сейчас вниз, на эту бушующую ярость, не стал бы утверждать обратного.

Зрелище завораживало, не позволяло оторвать от него взгляд: скала, поток, скала. Твердое, взвихренное, твердое. Ни одно дерево, ни один цветок или кустик не нарушали совершенства его безжизненности. Вода казалась на взгляд холодной, бесконечно холодной.

— Не надо, парнишка.

Вилл резко обернулся. В нескольких шагах от него стоял тот самый карлик, стоял настолько спокойно, что почти сливался с окружающими камнями, и Вилл никогда бы его не заметил, не начни он говорить.

— Чего не надо?

— Ну да, ты вроде как и в мыслях не имел туда прыгнуть. — В руке у карлика была пачка сигарет, открытая с уголка; постучав ее по донцу так, что вылезли две сигареты, он сунул одну из них в рот, а пачку с высунутой второй протянул Виллу. Вилл взял сигарету. — И я не имел. — Чуть прищурившись, он посмотрел вниз. — Ты посмотри на эту в грызло долбаную маслобойку! И поразмысли обо всем том времени, которое потребовалось, чтобы прорезать такую вот щель, не имея другого ножа, кроме воды. И тогда вся твоя жизнь покажется коротенькой, как дристнуть поносом, ведь правда же?

Вилл должен был согласиться, что так оно и есть.

— Видишь на скалах эти полоски? Эти слои, по-ученому страты? Каждый слой — это одна из нот, прозвучавших при долбаном начале времен, когда Мать Тьмы своим пением призвала мир к бытию. Ты бывал когда-нибудь в нашем Дварфенхейме?

Вилл молча помотал головой.

— Вот уж где долбаное полицейское государство. У Ассая шпионы под каждой кроватью. Даже отлить спокойно нельзя, обязательно кто-то подсматривает. Ты можешь быть последним мелким говном из последней сраной жопы, и все равно у них есть на тебя досье. Как же они такое могут? Да очень просто. Они вербуют всех и каждого, без никаких долбаных исключений. Тебя вызывают в штаб-квартиру Ассая, и этот долбаный бюрократ читает тебе вслух самые сочные кусочки из твоего собственного досье. Необязательно, чтобы много, но достаточно, чтобы ты ясно увидел: на горизонте маячит полный пиздец. И тогда, когда ты совсем уже готов обосраться, он говорит, с милой такой улыбкой, что им нужен кто-нибудь, кто приглядывал бы за твоими друзьями и родными. — Карлик яростно сплюнул. — Ты удивишься, какие вещи они могут заставить тебя сделать.