И в эту же минуту Эрликон увидел его. Дж. Дж. сидел в полутора шагах, в соседнем кресле, упершись вытянутыми руками в край стола и скептически осматривая внутреннее устройство ресторана. Убедившись, что его присутствие обнаружено, маршал тотчас оказался рядом.

Да, если чем и овладел в совершенстве Эрлен за это время, так это искусством молниеносных беззвучных бесед с бывшим командующим. Черт знает, как им это удавалось, но вполне литературные диалоги они все свободнее и свободнее ухитрялись вмещать в совершенно неприметные для окружающих секунды.

— Отвлекись от ведьмы и послушай меня, — предложил Дж. Дж. — У нас проблема. Чемпион наклюкался, уже приставал к Вертипороху, а сейчас везде ищет тебя. Предлагаю завершать вечер и без шумихи отбывать.

Да, надо сказать, что Кромвель для своих распоряжений минуту выбрал крайне неподходящую. Меньше всего Эрликон сейчас собирался следовать маршальским указаниям. Затаившееся истерическое бешенство глубин его натуры пробудилось вновь.

— Я никуда не пойду.

— Этот длинный черт что-то учуял. Будет скандал перед самым этапом.

— Я не боюсь скандала. Я устал прятаться.

— Вот дотянешь до того, что придется парня вырубить. Ты этого хочешь?

— Я сам с ним разберусь, оставь меня в покое.

Кромвель призадумался на мгновение, а потом без всякого перехода сменил тему:

— Эрли, мне же обидно за тебя, это издевательство, она тебя в грош не ставит.

На это Эрлен ничего не успел ответить, поскольку Дж. Дж. сделал шаг вперед, наполовину проступил сквозь своего подопечного и заговорил мерзким елейным голосом:

— Ну что это мы все обо мне да обо мне. Давайте хоть немного о музыке, о классике, которая не стареет.

Эрликон онемел от страха, подумав, что сейчас все, конец, они раскрыты, но вот ведь чудо — Инга не увидела Кромвеля! По каким-то причинам ее колдовской дар не сработал, и она серьезно ответила:

— Я очень ценю твои усилия, но, честное слово, не стоит затрачивать столько мужества на борьбу с классикой. Если есть желание, то со временем все придет-само собой.

— Это значит, мы такое дерьмо, что и классики не понимаем, — прокомментировал Дж. Дж. для Эрлена и тут же продолжил вслух: — Нет, я и вправду горячий поклонник Мэрчисона!

— Горячий оттого, что слушаешь его, сидя на лампе, — засмеялась Инга.

— Вот с чем нас смешали, — заявил Кромвель едва ли не во весь голос. — Эрли, и тебе мало? Ладно, гармонь бандитская, мы тебе утрем нос.

Маршал поднялся вместе с Эрликоном и быстрыми шагами направился к сцене, слева от входа, где четверо музыкантов лениво перебирали невнятный блюз. Весь Эрленов накал как ветром сдуло.

— Джон, да я не умею!

— Сумеешь. Эта выставка художественного литья нам чуть в рожу не плюет: да кроме нее Мэрчисона никто не знает. А тебе не стыдно. Дождешься, она тебе еще про всех своих любовников расскажет!

Поднявшись на сцену, Кромвель немедленно раздал всем по стодолларовой бумажке, после чего начался переговорный процесс. Плохой французский снова помешал Эрлену, но суть дела была ясна вполне. Дж. Дж. назвал какую-то вещь, двое оркестрантов знали, двое нет, басисту было ведено где-то ждать два такта, в конце что-то вроде стаккато, маршал приказал следить за его командой, финал четыре раза, не сбиваться; клавишнику вручили сигарету и отправили в зал, сам же Кромвель усадил Эрликона за синтезатор, на секунду хищно растопырил пальцы, радостно оскалился заинтересовавшейся публике, и понеслись.

Это были знаменитые вариации на тему «Тангейзера», опус второй — вещь, весьма и весьма характерная для Мэрчисона. Создав сначала очень серьезную и изящную композицию для оперно-симфонического цикла, композицию, которую Кромвелю вовек не осилить даже при поддержке самого именитого оркестра, мэтр, по обыкновению, впал в сарказм и депрессию и написал на ту же тему джаз-роковую пародию, где, кажется, поставил задачей максимально поизгаляться над своим же детищем, причем в наиболее вульгарной форме. Именно этот второй вариант и наяривал сейчас маршал, корча невидимые рожи изумленной Инге, а Эрлен чувствовал, как молочная кислота сжигает ему предплечья, и сухожилия в кистях вот-вот откажут. Нелегок музыкальный хлеб!

Наконец последний аккорд — и кончено. Немногочисленная аудитория, в том числе и Инга, разразилась аплодисментами. Кромвель лихо поклонился, уронив на лицо свою белую и Эрлена черную гривы, пожал руку вбежавшему на сцену пианисту — «молодой человек, что-то там такое, три раза в неделю, что-то такое четыре тысячи франков», — и Эрликон отправился на свое место.

— Джон, у кого это ты так выучился?

— У самого Мэрчисона.

— Ты что, был с ним знаком?

— Естественно. Он был моим придворным музыкантом.

— Вот это да. Как это ты сумел?

— А я держал его на голодном пайке, пока он меня не научил.

— Каком таком пайке?

— Героиновом.

— Ничего не понимаю. А еще что-нибудь знаешь?

— Нет, это все. Но это зато знаю хорошо. Я всегда ее играл на вечерах.

Тут они вернулись за столик, и Инга еще раз похлопала Эрлену. Восторг ее был самый искренний.

— Да, это нечто. Ты умеешь удивлять. Послушай, как тебе это удалось?

— Сюрприз…

Фокус, проделанный Кромвелем, рожденное им восхищение и удивление в глазах Инги произвели эффект, на который, возможно, и рассчитывал хитромудрый маршал. Эрликон почувствовал себя некой самостоятельной величиной не только оттого, что любимая женщина задержала на нем свое внимание. Теперь-то у него сразу нашлись слова, и слова эти показались ему самому очень достойными и мужественными.

— Инга, — сказал он, — я больше всего на свете хотел бы остаться тут с тобой, и не на два дня, а на всю жизнь, и ты это знаешь. Но сейчас я не могу. Сорвать этап… сколько народу мне потом даже руки не подаст. Через неделю все кончится, и я приеду к тебе на гастроли куда угодно и когда угодно.

Сказав, он невольно оглянулся: пусть-ка послушает старый крокодил, но Кромвель, как ни странно, куда-то исчез. Инга кивнула, похоже вовсе не обидевшись, и некоторое время они молчали, потом она легонько постучала пальцем по его ладони:

— Знаешь, пойдем пройдемся. Ты больше не будешь есть? Ты ведь не на машине?

Они вышли и, перейдя улицу, направились вдоль набережной на северо-восток. Эрлен оставался в некогда подаренном Бэклерхорстом длинном пальто все с тем же парадным белым шарфом, а Инга завернулась в темный расписной платок и надела большие затемненные очки, сразу став ужасно взрослой и значительной. Эрликон смотрел на нее с гордостью, так, вероятно, Роберт Кон смотрел на Брет Эшли.

— Ты знаешь, я никогда не думала о Париже как о родном городе, — говорила Инга. — По сравнению с другими городами все мне здесь кажется каким-то игрушечным.

— Но тут, наверное, все тебе знакомо, все закоулки.

— Совсем нет. Знаю ровно столько же, сколько остальные, а может, и меньше. По здешним меркам мы очень мало переезжали. Помню, когда мы еще жили на рю де Шар, там был удивительный старый дом, его можно было пройти насквозь по верхнему этажу и потом спуститься на соседнюю улицу… А еще там была огромная двойная лестница.

— Как это — двойная?

— Она была разделена надвое такой матовой стеклянной стенкой, и та, вторая, половина предназначалась для слуг. На ней были видны такие туманные силуэты… А наверху были большие внутренние окна в шестигранных рамах, словно иллюминаторы, я любила становиться на цыпочки и заглядывать, что там творится… А ты где жил и где живешь теперь?

Хороший вопрос. Где его дом?

Стоял тот закатный час, когда осеннее солнце, прежде чем скрыться за крыши и трубы правого берега, оповещает деревья и холмы парка на левом берегу о приближении октябрьской ночи. Справа от пилота за газоном и деревьями проезжали машины, еще дальше стояли дома, а слева, между ним и гранитным парапетом, постукивала каблучками своих сапожек дочь Рамиреса Пи-редры, а за ней река неторопливо поворачивала к каналу и нависавшему впереди мосту с чугунным узором фонарей.