— Но у меня денег нет. Сегодня мы ночевали в гостинице, и отцу пришлось дать портье чек.

— Врешь, у тебя есть доллар. Ты припрятал его от старого дурака. У тебя есть доллар в бумажнике в заднем кармане.

— Но я не могу туда дотянуться, у меня руки скованы.

— Что ж, — сказал он. — Тогда сам купи себе карты, нечего зря трепаться.

И он сунул колоду в карман зеленой, как трава, рубашки из красивой грубошерстной ткани. Поднятый воротник терся на затылке о его прилизанные волосы.

Я попытался достать бумажник; онемевшие плечи ныли; спина была словно приварена к скале. Пенни — она была рядом со мной, и от нес исходил едва уловимый запах невинности — прижалась лицом к моей шее, стараясь достать бумажник.

— Брось, Пенни, — сказал я ей. — Не стоит. Эти деньги понадобятся, потому что мы должны поесть сегодня в городе перед баскетбольным матчем.

— И зачем вы переехали на ферму? — сказала она. — Из-за этого столько неудобств.

— Правда, — сказал я. — Зато теперь нам легче быть вместе.

— Но ты никогда этим не пользовался, — сказала она.

— Один раз воспользовался, — сказал я в свое оправдание и покраснел.

— Хрен с тобой, Питер, на, гляди, — со вздохом сказал Джонни. — И не говори потом, что я жадный.

Он перебрал колоду и опять показал мне валета червей. Картинка мне нравилась — полная завершенность и симметрия, бурный водоворот плоти, лица скрыты белыми пышными бедрами и длинными распущенными волосами женщины. Но подобно тому, как на листе бумаги, заштрихованном черным карандашом, проступают стершиеся, давным-давно закрашенные на крышке парты инициалы и надписи, эта картинка снова оживила во мне тоску и страх за отца.

— Как думаешь, что покажет рентген? — спросил я как бы невзначай.

Он пожал плечами, помычал, что-то прикидывая, и сказал:

— Шансы равные. Может и так и этак обернуться.

— О господи! — воскликнула Пенни и прижала пальцы к губам. — Я забыла помолиться за него.

— Это ничего, — сказал я. — Не думай про это. Забудь, что я просил тебя. Только дай мне кусочек от твоего бифштекса. Маленький кусочек.

Весь сигаретный дым летел мне прямо в лицо; с каждым вдохом я словно глотал серу.

— Полегче, — сказала Пенни. — Этак ты весь мой завтрак съешь.

— Ты так хорошо ко мне относишься, — сказал я. — Почему? — Я задал этот вопрос, чтобы выманить у нее признание.

— Какой у вас теперь урок? — спросил Кеджерайз своим противным пустым голосом. Он тоже был с нами.

— Латынь. А я и не открывал этот вонючий учебник. Где там! Всю ночь шлялся с отцом взад-вперед по Олтону.

— То-то мисс Апплтон порадуется, — сказал Кеджерайз. Он завидовал моим способностям.

— Ну, Колдуэллу она, небось, все простит, — сказала Пенни. Ей хотелось острить, а я этого не любил; не такая уж она была умная, и это ей не шло.

— Странный разговор, — сказал я. — Что это значит?

— А ты не замечал разве? — Ее зеленые глаза стали Совсем круглыми. — Твой отец и Эстер вечно любезничают в коридоре. Она от него без ума.

— Да ты рехнулась, — сказал я. — У тебя просто помешательство на сексуальной почве.

Я хотел пошутить, но, странное дело, она рассердилась:

— А ты, значит, ничего не видишь, да, Питер? Спрятался в свою кожу, как в броню, и никого на свете не замечаешь?

«Кожа»… От этого слова я вздрогнул; но я был уверен, что она ничего не знает про мою кожу. Лицо и руки у меня были чистые, а больше она ничего не видела. Я терзался и боялся ее любви; ведь если она меня любит, значит, в конце концов мы сблизимся и придет мучительный миг, когда я должен буду обнажить перед ней свое тело… «Прости меня, — вдруг застучало у меня в мозгу, — прости, прости».

Джонни Дедмен, уязвленный тем, что на него не обращают внимания — в конце концов должны же младшие ценить, что он, старшеклассник, снисходит до них, — стасовал свою похабную колоду и притворно хихикнул.

— А вот картинка, умрешь, — сказал он. — Четверка стерв. То бишь черв. Женщина с быком.

Майнор бросился к нашему столу. Его лысина сверкала яростью, и ярость струилась из раздувавшихся ноздрей.

— Пр-р-о-чь! — зарычал он. — Убери! И не смей больше с этой дрянью сюда показываться.

Дедмен поднял голову, взглянул на него, помаргивая длинными загнутыми ресницами невинно и выжидающе. Потом процедил сквозь зубы:

— Шел бы лучше конину свою рубить.

Мисс Апплтон едва переводила дух — видно, ей нелегко было сюда взобраться.

— Питер, переведи, — сказала она и прочитала, безупречно произнося долгие и краткие гласные:

Она выговаривала эти звонкие слова с латинским выражением лица: углы губ сурово опущены, брови подняты и неподвижны, на щеках — возвышенная бледность. А на уроке французского языка лицо у нее бывало совсем другое: щеки как яблоки, брови вздрагивают, губы сморщены, углы рта задорно подергиваются.

— Она сказала… — начал я.

— Молвила. Она молвила так, — поправила мисс Апплтон.

— Она молвила и… и… покраснела.

— Что у нее покраснело? Не лицо. Только cervice.

— Она молвила и, повернув свое… э-э… розовое чрево. — Смех в классе. Я смутился.

— Нет! Cervice, cervice. Шею.

— Она молвила и, поворачивая…

— Повернувшись.

— Она молвила, повернувшись, и ее розовая шея сверкнула.

— Очень хорошо.

— И… и… coma, coma — ком?

— Волосы, Питер, волосы.

— И… э… повернувшись опять…

— Ну нет, мальчик мой, неправильно. Vertice здесь существительное, vertex, verticis. Вихрь. Вихрь, круговорот, корона волос, каких волос? Где определение?

— Как амброзия.

— Правильно, подобных амброзии, что в сущности значит — бессмертных. Амброзия чаще всего означала пищу богов, и слово дошло до нас в этом наиболее употребительном значении — сладкий напиток, нектар. Но боги, кроме того, пользовались амброзией как благовонием. — Мисс Апплтон говорила о богах уверенно, со знанием дела.

— И ее вихрь, путаница…

— Корона, Питер. Волосы у богов никогда не бывают спутаны.

— И корона ее подобных амброзии волос распространяла божественный запах.

— Так. Хорошо. Только лучше скажем не запах, а аромат. Запах — слишком грубо.

— Божественный аромат… ее покровы, ее одежды…

— Да, ее ниспадающие одежды. Все богини, кроме Дианы, носили свободные, ниспадающие одежды. Диана, божественная охотница, носила, конечно, более удобную тунику и, пожалуй, поножи, вероятно, из темно-зеленой или коричневой материи, как мое платье. Ее одежды упали…

— Я не понимаю ad imos.

— Imus — очень архаичное слово. Это превосходная степень от inferus, нижний. Ad imos — до самого низа. Здесь, буквально — до самого конца ее ног, что в переводе звучит не очень вразумительно. Слово использовано для эмфазы: поэт поражен. Чтобы передать это, можно найти некоторые варианты, скажем так: «Одежды упали к самым ее ногам». Смысл же — совершенно. Она была совершенно обнажена. Продолжай, Питер. Не теряй времени.

— Вниз к ее ногам и действительно открыли…

— Была открыта, обнажена, явилась взору, как vera. Vera dea.

— Истинная богиня…

— Правильно. А как связано с предложением incessu?

— Не знаю.

— Питер, право, это досадно. Ведь ты же будешь учиться в колледже. Incessu — значит «идя», «ступая». Поступью она была истинная богиня. Поступь здесь надо понимать как манеру держаться, как стиль; божественность — это своего рода стиль. Строки стихов преисполнены тем сиянием, которое нежданно пролилось на Энея. Ille ubi matrem agnovit — он узнал свою мать. Венеру. Венеру с ее ароматом амброзии, вихрем волос, струящимися одеждами, розовой кожей. А ведь он видит только, как она avertens, как она поворачивается и уходит прочь. Смысл отрывка в том, что, лишь когда она поворачивается и уходит, он видит ее во всем ее блеске, видит ее подлинное величие, видит, что она ему не чужая. Так часто бывает в жизни. Любовь приходит слишком поздно. А дальше идут трогательные строки — он кричит ей вслед: «О, почему, почему не дано мне коснуться тебя, поговорить непритворно с тобою?»