— Айда назад, в Паунвере! Выпьем. И у меня тоже такое состояние, будто я человека убил. А впрочем, пить — мы не пойдем, но одного тебя я никак не оставлю: ты сейчас способен заварить такую кашу, что потом ее никто расхлебать не сможет. Пойдем, побродим, подвигаемся — эта могила Якоба Лейватегия мне что-то разонравилась.

Спустя несколько дней до Лесты и Тали доходит слух, будто Вирве приезжала в Паунвере искать своего мужа. Она, якобы, побывала на хуторах Сааре и Рая, жаловалась на свое здоровье и под конец сказала, мол, ну что ж, если Арно от нее прячется, ничего не поделаешь — она отправится назад в Тарту и станет там жить у своей матери… до тех пор, пока она вообще живет… потому что болезнь у нее, как она уверяла, серьезная.

Даже и Либле имеет что сказать по поводу посещения Вирве. Вот ковыляет этот ветхий мешок с костями по деревне Паунвере, щурит свой единственный глаз, останавливается, подносит ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, и спрашивает:

— Ты, что ли, Арно?

— Да, я. Здравствуй, Кристьян!

— Здрасьте, здрасьте, дитя Господне, дорогой дружочек! Как отпуск проходит?

— Хорошо проходит. Плохо ли в Паунвере жить да поживать.

— Вот и ладно. Но знаешь что, вчерась тебя вроде как искала одна городская мамзель. Да, так оно и было, Бог свидетель. Остановила меня тут, посередь деревни, и так, ну, как есть сердито — мол, «Это ты — звонарь Либле?» — «Да, и впрямь я». — Ну, тогда, мол: «Ты большой друг Арно Тали, околачиваешься там и сям, не знаешь ли ты, где он сейчас? Дам тебе крону, если скажешь, где мне его сыскать». — «Гхм, крону-то вы и впрямь можете дать, уважаемая барышня, но где Арно сей день пребывает, того я вроде как знать не знаю. Вчерась, а может, позавчерась я и впрямь видел его в Юлесоо у Тоотсов, а вот где он сейчас, того я знать никак не могу».

— И что было потом?

— Потом ничего не было. — Либле вытирает грязным рукавом свой слезящийся глаз. — Барышня сказали: «Черт побери!» — и пошли прочь.

— А ты так и остался без кроны?

— Остался, а то как же. Я вроде как не мог сказать, где они могли сыскать тебя.

— На, старый мой дружок, вот тебе эта крона, — Тали протягивает старику денежную купюру, — и ступай своей дорогой. Мы с Лестой спешим.

Либле благодарит тысячу раз, он не прочь бы поговорить еще о многом, но горожане уже отошли, — у них теперь опять сеть о чем обменяться мыслями.

— Смотри-ка, Арно, — Леста качает головой, — она ищет тебя. Припекло. Но одного я не пойму: почему она не переговорила с тобой еще в Тарту, когда вы там встретились?

— Она надеялась, что я заговорю первым. О-о, Микк, ты не знаешь этого человека. Даже и в самые интимные мгновения она могла быть холодной, словно лишь выполняла неизбежную обязанность. По правде говоря, если быть совершенно беспристрастным, ей следовало бы стыдиться себя, потому что внутри у нее — черно, как в дымовой трубе. Что же до ее болезни — это, разумеется, выдумка, рассчитывает возбудить к себе сочувствие.

— Благословение Богу, что нас не оказалось в Рая и в Сааре, когда она туда наведывалась! Небось, она ходила и в Юлесоо тоже… тем более, Либле сказал ей, что видел тебя там.

— Вполне возможно. Но какой трезвон пойдет теперь по деревне Паунвере! Сколько будет судов да пересудов! Ой-ой!

— Ну, тебя от этого не убудет. Меня волнует совершенно другой вопрос.

— А именно?

— Что произойдет, — произносит Леста с ударением, — если ты все же снова повстречаешься с Вирве?

— Тогда… Гм… Я с нею больше и не повстречаюсь.

— Откуда тебе это знать? Не сможешь же ты подняться в воздух и улететь, если она вдруг выйдет тебе навстречу откуда-нибудь из-за угла?

— Я не поеду больше ни в Таллинн, ни в Тарту. Останусь тут, в Паунвере, начну хозяйствовать на хуторе Сааре. Отец уже стар и с делами не справляется.

— Мысль хорошая. Но почему ты думаешь, что тут Вирве до тебя не доберется? Смотри-ка, она уже и теперь наведывалась в Сааре.

— Но не сможет же она увезти меня к себе насильно?

— А зачем ей тебя к себе увозить, она переберется к тебе.

— Гм… Гм… — Тали смотрит себе под ноги. Затем с ожесточением говорит: — Я не хочу ее! Я потребую развода, стану платить ей алименты, если понадобится.

— Ну, ежели это, действительно, так, то… то да благословит тебя Господь! Боюсь только, что… Ты же сказал мне как-то, что у тебя каждые пять минут шесть раз меняется настроение.

— Нет, в этом случае уже не так. В этом вопросе я уже… как бы это лучше сказать… перепекся, перегорел. Мост между мною и этой женщиной сожжен. Пусть себе Вирве Киви идет теперь по тому мосту, который у нее был в запасе, да и теперь еще в целости — пусть будет счастлива со своим Ханнесом Ниголем. Нет, нет, здесь она никогда больше не появится: ее спесивый и строптивый характер не позволит ей новых унижений… в особенности передо мною. С Ниголем, возможно, все обстоит иначе. Да… А теперь покончим с этим. Точка и точка с запятой.

Друзья делают небольшой круг по кладбищу, затем выходят обратно на большак и медленно шагают в направлении своих хуторов. Возле высокой ивы, где ответвляется проселочная дорога к хутору Рая, Арно Тали останавливается, указывает рукой на старое дерево и печально произносит:

— Смотри-ка, Микк, сохнуть начинает эта ивушка, моя давнишняя подружка. Видишь, как мало листьев на ее ветках. Старость! Неужто и мы станем такими же старыми, как она?

— Не станем. — Леста мотает головой. — А с чего это ты называешь эту иву подружкой? Ты еще никогда не говорил мне о ней.

— Присядем здесь, на краю канавы, передохнем, и я расскажу тебе. Ведь мы уже близки к тому возрасту, когда живут, в основном, воспоминаниями юности. Возле этой самой ивы я каждое утро ждал раяскую Тээле… когда мы еще учились в паунвереской школе. Я в ту пору был влюблен в Тээле так глубоко, насколько это вообще возможно. Ох-хо, уже тогда я познал дни мучений, потому что и у Тээле тоже были свои настроения и настроеньица. Я был простодушным мальчиком и воспринимал все чересчур трагично, однако будет уместно сразу добавить, что я и теперь не намного изменился. И в то время тоже и любовь была, и боль, только в меньших масштабах. Когда же у меня особенно невыносимо ныло сердце, и жаловался на свои муки этой самой иве, так же, как давеча — тебе возле могилы Якоба Лейватегия. Будет видно, кто из нас кого переживет. Это еще ничего не значит, что у моей подружки мало зеленых листьев: может быть, и оголен еще больше, только внутри.

— Мы, кажется, покончили с этим? — произносит Леста нетерпеливо.

— Да, разумеется. Покончили. Это сказалось так… само собой… словно бы по инерции.

— Лучше ответь мне, каким образом разошлись ваши с Тээле пути?

— Пути Господни и пути любви неисповедимы. Об этом уже кто-то где-то писал — и, похоже, не ошибся. Конечно, и тебе доводилось читать такое.

Со стороны кладбища доносится громкий стук колес, и, взглянув в том направлении, друзья видят, что к ним, сопровождаемая клубами пыли, быстро приближается напряженная сильным рысаком рессорная коляска — она поблескивает в ярких лучах солнца. В колеснице — трое мужчин: двое сидят сзади, третий, скорчившись, примостился спереди, у них в ногах.

— Интересно, что это за господа? — Тали пожимает плечами. — Сейчас — в будний день?..

— Тех, двоих, я пока что не узнаю, а третьего — знаю наверняка. Борода и заплечный мешок принадлежат Киппелю, стало быть, и сам старый Носов тоже при них.

— Аг-га-а, в таком случае, других незачем и разглядывать, и без того понятно, кто там мчится как на пожар.

Внезапно коляска сворачивает на проселочную дорогу, да так круто, что чуть не перевертывается. Затем взгляд того, кто держит вожжи, падает на тех, кто сидит на краю канавы. «Тпру! Тпру! Тпру!» — Мокрую, всю в мыле, лошадь осаживают, и раскрасневшийся запыленный Тыниссон кричит зычным голосом:

— Гляньте-ка, господа, кто это тут посиживает!

— Ого! — восклицают в один голос Киппель и Паавель.