«Да-да-а, — с горечью рассуждает порой Леста, — кто мог бы что-то сделать, тот ничего не делает, а кому и сказать-то особенно нечего, тот знай распространяется».

И тут же начинает искать оправдание своей нерасторопности. Если он и виноват, то все же не во всем. Разве не находился он уже с ранней юности, так сказать, и путах каждодневной суеты? Разве же имел он когда-нибудь возможность сам направлять свою жизнь, как хотелось — ведь и у него, и у его близких то и дело готова была запылать крыша, была вечная нужда и спешка. Сколько он ни старался, ему все же далеко не всегда удавалось почесать там, где чешется.

Леста подпирает щеку рукой, думает. Признать ли, что жизнь не удалась и проходит впустую? Или сожалеть об этом немного рановато, ведь дни жизни есть еще и впереди… если не произойдет чего-нибудь непредвиденного Поди знай. Настроение то и дело меняется.

Леста все еще находится на должности с твердым жалованьем и знает, что не избавится от этого до своего смертного часа. Странно… Нет, теперь, в его возрасте, было бы просто ребячеством вынашивать мечту о том, что он когда-нибудь сможет в основу своей жизни положить литературу, это хрупкое — в условиях Эстонии — растение, на котором хотя и много шипов, но мало роз. Да, он и впрямь когда-то мечтал об этом, но те времена давно миновали.

Даже и семьи он себе не создал, он лишь удивляется «храбрости» Тали, Тоотса, Имелика и других школьных друзей, которые сделали этот шаг… не мудрствуя… словно так и должно быть. Он же, Леста, будто наблюдает жизнь в щелку зашторенного окна, смотрит, что снаружи происходит, чем заняты другие. Вот уже который год живет он в маленьком тихом домике среди сада, — жилье, которого он Бог знает как давно желал, и наконец все же нашел; временами Лесте кажется, будто он наколдовал его себе своими мечтаниями.

Домик состоит всего из двух комнаток, и все же Леста использует для жилья лишь одну. Другая задумана как гостиная, хотя в эту избушку чрезвычайно редко заглядывает какой-нибудь гость, — словно оказался тут по ошибке. Прибирать, отапливать и проветривать это непритязательное жилище приходит молчаливая старушка Анна, которая никогда не приносит сюда никаких новостей, которая вообще слова лишнего не вымолвит. Но иной раз все же, смахивая там и сям пыль или поливая цветы, она разговаривает сама с собою. Было бы странно даже и представить, чтобы за жилищем Лесты присматривало какое-нибудь иное существо, а не маленькая, сухонькая, несуетливая Анна.

Однако и в этом скромном помещении, которое Леста избрал для себя в качестве жилого, все его убранство словно бы втиснуто в один угол. Над просторным диваном висит ряд фотографий в тусклых рамках, в большинстве своем — снимки близких и друзей хозяина из минувших времен. Рядом с ними несколько изображений ломов и пейзажей. Перед диваном стоит круглый массивный стол, покрытый темно-зеленой плюшевой скатертью, где навалом лежат стопка газет и несколько раскрытых и нераскрытых книг. Вплотную к дивану примыкает книжная полка, довольно длинная, теряющаяся в сумраке. Эту часть комнаты Леста называет про себя уголком воспоминаний… не иначе как из-за фотоснимков на стене. И, полулежа на этом уютном диване, друг Лесты Арно Тали, приехавший на лето из Таллинна, поначалу несколько нервничая, посасывая сигарету, начинает повествование, которое звучит до известной степени как предсмертная исповедь… склоняется к тому. Так, во всяком случае, думает Леста.

Леста знает своего друга Арно уже долгие годы, но несмотря на это, тот доселе еще не позволял заглянуть поглубже в свою внутреннюю жизнь. Словоохотливостью Арно Тали никогда не отличался, все его переживания были обращены, так сказать, внутрь себя, и весьма возможно, именно эта черта характера сближала Арно с Лестой.

Но и это пусть будет принято лишь как предположение, ибо кто знает…

Как бы то ни было, Леста старался не прикасаться к наиболее тонким струнам души своего друга, будучи совершенно осведомленным об их хрупкости и чувствительности. Однако уже во время одной из предыдущих бесед он заметил, что сердце Арно Тали сжигает огнь, который никак не гаснет, более того — что друг его борется с собою и взвешивает, доверить ли ему, Лесте, больше, чем до сих пор доверялось кому бы то ни было. Леста ясно видит и понимает, что чаша друга полна до краев, но как много тот собирается от нее отлить, предугадать, конечно, невозможно.

Внезапно Тали обрывает разговор, который пока что ограничивался рамками таллиннской жизни вообще и его учительства в одной из столичных школ в частности, поднимается с дивана и в раздумье останавливается возле окна, глядя на плодовый сад в разгар лета. Ой, как в этот момент Тали напоминает Лесте того прежнего Арно, каким он был десятилетия назад, несмотря на то, что теперь в шевелюре друга сплетают густую сеть серебряные нити.

Молчит и Леста, ждет, потому что за внезапно прерванным разговором, похоже, должно бы последовать что-то новое, что-то такое, чего он, Леста, доселе не слышал.

Наконец стоящий у окна Арно передергивает плечами, словно его пронизала волна холода, поворачивается и направляется назад, к дивану. Расположившись на нем поудобнее и скрестив на груди руки, Тали произносит:

— Да, странные вещи случаются на… свете. — И с усмешкой поясняет: — Я чуть было не сказал, на этом свете, как обычно принято говорить.

Почему же он боится этого обычного выражения, спрашивает Леста.

— Ну, не то чтобы боюсь, а просто не знаю, есть ли вообще какой-нибудь другой свет, где бы жили существа, хотя бы отдаленно похожие на нас.

— Продолжай, Арно! — произносит Леста с виноватой улыбкой. — Ты вроде бы хотел что-то сказать. Прости мне мое неуместное замечание.

Лесту охватывает страх, как бы его друг по этой причине не прекратил своего повествования. До чего это глупо с его стороны: помешать робкому разбегу друга, взятому для более длительного полета.

Но Тали все же продолжает.

— Ну да, — вновь приступает он к повествованию, — с каждым человеком порой случается что-нибудь неожиданное, не правда ли? Итак… Говорил ли я тебе когда об одной женщине по имени Вирве?

Да, когда-то он упоминал, так… между прочим… о женщине с таким именем.

— Да, о девушке. Потом она была моей женой.

— Была? — изумленно переспрашивает Леста. — А теперь?

— А теперь она… больше не жена, — отвечает его друг глухим голосом и смотрит в пол, даже с некоторым упреком во взгляде: неужели собеседник еще не знает этого?

— О-о! — восклицает Леста. Откуда же ему было это знать?

— Я был женат на Вирве и… Но интересует ли тебя вообще ее жизнь? Нет, я выразился неверно. Не только ее, но и моя. А что, если я расскажу тебе кое о чем из нашей совместной жизни? Так… несколько эпизодов?

Леста, безусловно, всем существом готов слушать: его всегда чрезвычайно интересует и человек, как таковой, и жизнь человека, и борьба человека с жизненными обстоятельствами. Можно бы даже сказать, что Леста нередко наблюдает и за самим собой как бы со стороны.

— Но если мое повествование станет тебе надоедать, — Арно Тали поднимает голову, — скажи сразу. Ты… ты даешь мне слово на этот счет?

Ой, Леста дает самое твердое слово, тем более, что это его никоим образом не обременит, он уже заранее убежден: слушать друга не надоест ему никогда.

Как знать. Лучше, если он будет не слишком в этом уверен. Между прочим, Арно все же считает не лишним заметить, что Леста — первый человек, а также останется последним, которому он, Тали, расскажет о таких вещах.

— Разумеется, — начинает Арно, — ты теперь задаешься вопросом, почему я и тебе-то рассказываю об этом? Видишь ли, друг мой, мне, похоже, невозможно поступить иначе, я должен рассказать, не то… ну да Бог с ним.

Еще до моей поездки за границу мне тут порядком досаждал один бездельник, некий Ханнес Ниголь. Единственный сын богатых родителей, он был уже опытным пройдохой, особенно по части женского пола. Где я был беспомощен и неловок, там он всегда оказывался хозяином положения. Я то и дело видел Вирве в его обществе, и ты, конечно, представляешь, что в таких случаях со мною происходило. Вместо того, чтобы уверенно присоединиться к их компании, я, так сказать, поджимал хвост и ретировался, только бы не видеть…