— Давай твою винтовку, рюкзак, бинокль. Оставь только панты. Иначе пропали — в темноте с обрыва не спустимся.

И вот наконец этот «обезьяний» спуск. Но уже темно, старые следы и спасительные редкие кусты едва различимы. Я сползаю первым, качусь, действительно по-обезьяньи хватаюсь за какие-то корни, ветки. Упасть на спину недопустимо: поломаешь или повредишь хрупкие нежные панты.

К счастью, на спуске, где не так ощущается тяжесть, Валентин приходит в себя. Он ведь хороший гимнаст, цепкий, жилистый малый.

— Не торопись, осторожнее, теперь как-нибудь доползем, — слышу я позади. Съезжаю, съезжаю и с облегчением чувствую под ногами более ровный склон, по пояс погружаюсь в ароматные пойменные травы. Валентин сопит в трех шагах. Пока спускались, наступила безлунная кромешная ночь, но в конце концов нога нащупала спасительную узкую тропку, что тянется берегом Сунгари от горячих ключей мимо избушки старого Чу.

— Знаешь, оставим панты и вещи здесь; спустимся к речке налегке, напьемся, умоемся, передохнем, — сипит Валентин, — теперь все равно идти в ночь.

— Ладно, только не надо бросать их у самой тропы, — советую я, — оставим в стороне под кустами. Не дай бог, кто пройдет, заметит.

Мы возвращаемся шагов на двадцать, садимся в траву, стягиваем опостылевший груз, ставим котомки рядом и, захватив только винтовки, поворачиваем к реке.

Как прекрасно после такого напряженного дня у реки! Одна из крупнейших попутчиц Амура, Сунгари, здесь, на мелком плесе, всего два десятка шагов в ширину, а глубина — по колено. Но сейчас она кажется сказочным зеркалом, в котором отразились все звезды пяктусанского неба. Они сверкают бенгальскими огоньками, а речка тихо журчит среди окатанных, кажущихся ночью совсем белыми валунов и гальки. И как дивно пахнет свежестью эта июльская ночь!

Мы ложимся на берегу лицом в воду и пьем; умываемся и снова пьем. Эта прибежавшая из высокогорного озера вода кажется лучше любого вина. Мы выбираем крупные и гладкие, еще не остывшие камни, садимся, распрямляем ноги и закуриваем самую душистую сигарету в мире…

Но как ни хорошо, нужно подниматься и идти, никто, увы, по воздуху не перенесет. До зимовья Чу отсюда по тропинке верст пять: днем — час, а сколько мыкаться ночью? Смотрю на часы со светящимся циферблатом — уже девять. Тяжело, неохотно встаем, поднимаемся от берега к тропке, пересекаем ее, идем туда, где оставили под кустами панты и вещи, но… их нет! Правее, левее — пусто. Начинаем лихорадочно, на ощупь разгребать траву, натыкаемся на кусты низкорослого ольховника, какие-то коряги, но ни пантов, ни котомок. Останавливаемся и в смятении смотрим друг на друга, не видя глаз, тень против тени. Начинает знобить. Что происходит? Кто мог унести из-под носа две котомки с такими рожищами и вещами? Людей мы услышали бы. Медведь? А вообще шум воды мог вполне помешать расслышать легкие шорохи.

Вспоминаю о маленьком электрическом фонарике, который все лето ношу в кармане куртки. Включаю, но, увы, батарейка так села, что красный глазок только скользит по поверхности травы, ничуть не помогая. Стоп! Может, мы спутали место, прошли куда-то в сторону? Решаем кружить и шарить наугад обеими руками почти на четвереньках. Сопим, кряхтим, чертыхаемся и кружим, кружим, кружим…

Не помню, кто первый наткнулся на панты и тут же рядом на другие. Просто-напросто, возвращаясь с речки, мы взяли на десяток шагов в сторону. Вот что значит спешка, жажда напиться и отдохнуть: пошли к реке, не оглянувшись, не сделав заломок, не взяв четких ориентиров. Казалось все слишком просто и близко.

Нет смысла описывать ночной путь до зимовья. Я шагал впереди, иногда включая фонарик, пытаясь посветить Валентину. Но энергии для накала лампочки хватало лишь на секунду-две, двигались, угадывая петляющую среди травы, валежин, кустов и камней тропку руками, ногами да палкой. Ноги держали плохо, шел первый час ночи, и мне казалось, что уже миновали поворот, когда слева у реки тявкнула собака. Мы присели, отыскали хитрый спуск к зимовью по свисающим корням деревьев: таежники не любят посторонних глаз — пусть, кому не следует, пройдет мимо, а свой должен найти.

И только обнаружили засекреченный лаз, как внизу, в зарослях, вспыхнул факел, послышались голоса, и среди них — нашего Василия.

Через несколько минут мы уже стояли у низкой двери таежного барака, видели освещенные коптящими смоляными факелами бронзовые бородатые лица хозяев и гладкое лунообразное — Василия Пака, их сверкающие глаза, белозубые улыбки. Мы, как по команде, поворачивались направо, налево, даже кругом, чтобы восхищенные зрители могли лучше разглядеть драгоценную ношу. Не скрою, эти минуты подарили нашему тщеславию незабываемое и, наверно, заслуженное удовлетворение!

По восточному обычаю несколько дружеских рук освободили нас от груза, ружей, биноклей. Все внесли в зимовье, разложили на циновке. Чу-ёнгам торжественно засветил керосиновую лампочку, и при ее желтом свете зверобои еще долго со всех сторон рассматривали мощные многоконцовые короны. Налюбовавшись, вынесли в прохладу ночи и установили на крыше.

Василий вздул в топке кана огонь, поставил чайник, начал вытаскивать из сумки привезенную почту: газеты за две недели, несколько писем. Я расположился у лампы, прочитал одно, второе. Василий позвал пить чай, окликнул Валентина, но тот не отозвался. Он пристроился позади меня, и я был уверен, что великий сердцеед и донжуан зачитался посланием очередной «единственной и неповторимой», когда услышал странное посапывание и обернулся. Нет, он не читал. Зажав в руке долгожданное письмо нераспечатанным, мой друг, опрокинувшись навзничь на теплом кане, спал мертвецким сном! Ни письмо, ни ужин не могли заставить его проснуться. В этот момент я понял, Что он действительно шел из последних сил.

Солнце едва взошло, но еще не заглянуло в узкую долину Сунгари, когда Валентин и Василий с пантами и вьючной лошадкой отбыли в далекий Андохён. А чуть позже, в сопровождении Чу-ёнгама и его товарищей, выступил в обратный путь на Пяктусан и я.

И вот все позади, как сон. За свежевымытыми зеркальными окнами стремительно бегущего на север экспресса проносятся поля созревающей кукурузы и гигантского, способного скрыть всадника с конем гаоляна. А поодаль проплывают начавшие золотиться пологие сопки Маньчжурии. Ранняя осень — лучшая пора на Дальнем Востоке.

В белоснежной накрахмаленной курточке и сорочке с черной бабочкой вышколенный японец-бой ставит на столик вагона-ресторана запотевшую бутылку пива и учтиво, с придыханием кланяется:

— Что будет угодно к завтраку? Омлет, кофе, тосты? Кари-райс?..

А я не могу оторваться от бегущих навстречу полей, лугов, речек, полотна виляющего параллельно шоссе и далеких гор на фоне бирюзового неба. Не покидает чувство нереальности и изумления: не нужно никуда шагать, тащить за плечами груз; ты в потоке цивилизации, которая увлекает в необыкновенно интригующее завтра, не заставляя тебя тратить силы. Одновременно где-то глубоко, подсознательно тешит мысль: нет, это не чей-то случайный великодушный подарок, это награда, закономерный результат твоей же с толком затраченной энергии.

Всей кожей ощущаю чистую рубашку и сшитый годом раньше в Шанхае «палмбичевый» летний костюм, невесомые, с дырочками прохладные ботинки. Рука все еще робко, но с удовольствием поглаживает гладкую щеку: непривычно прикосновение к бритому лицу. Двухмесячная пяктусанская борода осталась на пропахшей горячими компрессами, кремами и пудрой простыне китайской парикмахерской, истрепанная охотничья «шкура» — в давно знакомой корейской гостинице «Пуксон-ёган». В бумажнике, во внутреннем кармане пиджака, — солидная пачка аккредитивов…

Такая резкая перемена места, одежды и мироощущения — одно из самых ярких, незабываемых впечатлений, которые дарует зверобоям «биг гейм» — крупная игра, как называют серьезную охоту англичане.

Кто видел, как змея, забравшись под камень, с наслаждением закатив глаза, сдирает старую кожу? Я не был змеей, но мне кажется, что в подобные минуты мы переживаем нечто схожее…