Ниже по ключу заметили дымок. Проволочив с версту легко скользящего по снегу козла, оказались около спрятавшейся в лесу малюсенькой фанзочки. Единственный ее обитатель, сухонький седой старичок, радушно пригласил переночевать под его крышей. Декабрьский день короток; чтобы не продираться в темноте лесом, мы с благодарностью приняли приглашение.

Расположились очень уютно. Старичок угостил огромной — в два кулака — рассыпчатой картошкой и с удовольствием разделил с нами ужин, который Ким варил из осердия добытой косули. Хозяин рассказал, что охраняет от кабанов семейный урожай картофеля, спрятанный на пашне в нескольких утепленных ямах, но жаловался, что кабаны уже несколько раз сильно его ограбили.

— Чушки с поросятами еще туда-сюда. Как закричу на них, начну колотить в пустую банку или таз, они убегают. А вот секач…

На него он негодовал больше всех. Тот приходил нагло, средь бела дня и не думал убегать. Его не пугали ни банки, ни таз, ни надтреснутый голос, ни палка в руках деда. Секач поворачивался и шел к нему навстречу, страшно стуча клыками.

— Негодяй! Запорет, и никто не увидит. Пришлось мне убегать… Иронге! (Вот какой!) — старикашка вытягивал руку на уровне своего плеча. — Как двухгодовалый бык. Эх, если бы он пришел сегодня.

А Кима уже захлестнуло:

— Да мы его завтра…

Но я глянул, и он стих.

Переночевали без одеял и матрасов, но в тепле. Утром, оставив козла в дедовском сарайчике, вышли в обратном направлении, начав подъем на ту же Рысью сопку с севера.

Шел самый разгар кабаньего гона. К этому времени зрелые самцы стараются создать на боках мощный панцирь. Срезав на высоте своего роста кору сосны, ели или лиственницы, они натирают наиболее уязвимые для клыков соперника бока. Потом валяются в земле и снова накладывают слой смолы. Потом еще и еще. Так создается броня, способная уберечь даже от мелкой свинцовой пули или картечи.

В этот период вепрь зол как черт. Увлеченный поисками свободного стада, он заметно теряет бдительность.

Мы, не торопясь, след в след, поднимались на сопку, когда метрах в трехстах впереди я заметил бегущего наперерез здоровенного черного кабана. Он мелькал среди леса и вскоре скрылся в разделяющем нас овражке. Я обернулся к Киму, бредущему позади с опущенной головой.

— Кабан! Бежим вперед, можем встретиться…

Но не успели сделать и двух десятков шагов, как тот появился. Теперь он был всего метрах в ста. Заметил ли нашу группу, не знаю, но после первого выстрела ринулся прямо на нас. Раздумывать было некогда. Я пустил вторую пулю, но это как будто придало ему сил! Он перешел на полный мах, расстояние между нами стремительно сокращалось.

«Должен же я попадать, почему не берет?» — невольно мелькнула тревожная мысль. Третья пуля поразила кабана, когда он был шагах в десяти. Секач с прыжка встал на голову и, перекувырнувшись, растянулся на снегу во весь богатырский рост в трех шагах от меня.

Шум стрельбы и прыжков оборвался сразу, и в наступившей тишине я вдруг услышал позади над головой треск обдираемой древесной коры.

«Что еще там? Уж не медведь ли, проснувшись от пальбы, вылезает из дупла?» — прекрасно помню, что подумал именно так. Резко повернулся и опешил: Кима позади не было! Но в этот момент снова услышал треск, поднял голову и увидел… Кима! Обхватив руками и ногами шершавый ствол толстого дуба, он делал отчаянные усилия, пытаясь добраться до первых мощных ветвей. Но ствол был необхватным, и Ким с места почти не двигался. Кора с сухим треском осыпалась на снег, а он, дико озираясь, оставался там же, в полутора метрах над землей. Он не видел ни меня, ни поверженного кабана и вообще плохо соображал, где он и что делает.

— Ким-собан!

Он не двинулся с места, как будто меня не было. Я подошел, протянул руку и тронул его за ногу.

— Слезай, кабан готов!

Он дико взвизгнул, брыкнул ногой наотмашь, но при этом не удержался и съехал на снег. Поняв наконец, что все кончено, некоторое время еще стоял, держась за дерево, медленно приходя в чувство. И только попробовав кабаньей крови, окончательно ободрился и начал смеяться:

— Валери-сан, я думал, нам конец! Как прыгнул на дерево — сам не знаю и больше ничего не помню. А когда вы тронули за ногу, решил, что это он, чуть не умер со страху. Попейте теперь и вы.

Нет, я и пробовать не стал. Считаю, что кабан недостаточно чистое животное. Я задрал ножом кожу на нижней челюсти зверя, и, пока потрошил, Ким отпилил ее складной пилкой вместе с острыми, как бритва, длинными белыми клыками. С каждым годом у нас росла замечательная коллекция лучших экземпляров всевозможных рогов, черепов и клыков.

Каковы же были рассказы Кима вечером в фанзе Макара! Он ничуть не скрывал своего испуга и в лицах показывал, как лез на дерево, как кричал и готовился расстаться с жизнью. Меня же рисовал каким-то чудотворцем. И конечно, был глубоко убежден, что мы расправились именно с тем злым великаном, который безжалостно грабил и пугал бедного старичка. Я далеко не был в этом уверен, но разочаровывать Кима не стал.

Все уже начали укладываться на теплом полу, когда загавкали во дворе собаки и донесся успокаивающий их глухой голос. За дверью заскрипел снег, и в фанзу ввалился высокий человек с заиндевевшими бровями.

Тяджуни! Это было в его духе. Для этого человека не существовало ни времени, ни препятствий. Ночью, в непогоду, в любое время года он мог отправиться куда угодно. При этом редко ходил по дорогам, предпочитая идти напрямую — будь то лес, горы, овраги или скалы. Покуривая на ходу короткую трубочку, что-то бормоча, шел и шел, все равно — при луне или во тьме. Никогда не блуждал. В полночь, на заре ли, но всегда оказывался там, куда направился. Его появление бывало приятным сюрпризом, дружба наша длилась много лет.

Он поставил в углу кухни свою неразлучную палку, разулся и влез на теплый кан. Сбросил высокую темную шапку, отлепил от усов сосульки и пожал всем руки своей огромной лапищей.

— Услышал под вечер — прибыла партия Четырехглазых, и решил не откладывать: вас ведь днем дома не поймаешь. А пришел звать в скалы за горалами…

Хан Тяджуни — великий специалист по горалу, редкому зверю, живущему в особых, не свойственных другим дальневосточным копытным условиях. Охота на него тоже совершенно особенная, а трофей представляет значительный интерес.

— Ну как, пойдем? Или еще не всех обидчиков-кабанов перебили? Да они никуда не денутся, а на горалов самое время!

Отец, собираясь по делам домой, предоставил решать нам самим. Я смотрел на брата, но краем глаза увидел Кима. Тот был весь внимание: глаза сияли, он, как на молитве сложив ладони, ждал решения.

— Пойдем, конечно, ведь Тяджуни специально пришел за тридевять земель!

Ким облегченно перевел дух и помчался на кухню готовить угощение.

Сизым морозным вечером мы подошли к схваченной голубоватым льдом реке Туманган. Трудно вообразить больший контраст, чем два ее берега в среднем течении. Правый — нагромождение скалистых пиков и хребтов, поросших широколиственными лесами и сосной. Левый — как ножом срезанные плато, покрытые ковылем, мелким дубняком и орешником. И лишь там, где Туманган зигзагами прорвал каменный массив, по обоим берегам, как замки, теснятся черные скалы. Эти каменные щеки издревле служили большим домом горала.

Смеркалось. Наша тропа, сделав петлю, выскользнула к самому берегу. Перед глазами открылся низменный мыс, на нем прилепились три фанзы. Вечер стоял на редкость тихий, из высоких деревянных, установленных чуть в стороне от жилья труб поднимались прямые столбы голубоватого дыма.

На крылечке самой большой крытой черепицей фанзы рядами стояли резиновые чуни и красивые самодельные посохи собравшихся со всей округи почетных гостей.

Незнакомых вооруженных людей возле границы с Маньчжурией встречают настороженно; однако согнутый ревматизмом хозяин, узнав Тяджуни, сразу принялся стаскивать с нас рюкзаки. Оказалось, мы угадали на празднование его «хангяби» — шестидесятидвухлетия, которое отмечается в Корее очень торжественно. Ибо хангяби — завершение основного цикла жизни мужчины. После юбилея глава семьи сдает все житейские дела старшему сыну и уходит на покой, как на семейную пенсию. Отныне он просто почетный дед: дает советы, обучает внуков, ходит по гостям — словом, живет в свое удовольствие.